АРМЕЙСКАЯ МУДРОСТЬ

АНЕКДОТЫ

БАЙКИ

МАРАЗМЫ

ИЗ ЗАПИСНЫХ КНИЖЕК

СЛОВАРЬ

ТОСТЫ

РИСУНКИ

ОТКРЫТКИ

Если бы у Ивана спросили: “Когда ты заметил её?”, он бы не смог ответить. Возможно потому, что видел её слишком часто, но не обращал внимания. Они вместе садились в один и тот же вагон электрички и ехали каждый по своим делам. Из военного городка на окраине города, где жил с родителями Иван, только на электричке можно было вовремя попасть на службу. Служба располагалась в противоположной части города, а Ивану частенько хотелось поспать подольше, особенно после наряда по автопарку, поэтому он с незавидным постоянством опаздывал на раннюю электричку и запрыгивал в следующую, привозившую его на станцию с романтическим названием “Степная” тогда, когда на плацу части, замерев, уже стояли ровные шеренги солдат и офицеров.

“Равняйсь! Смирно! — гаркнул в строй майор Бардачный. — Командиры подразделений со строевыми записками ко мне!”

“Где Вишневский?” — зло шипел ротный уголком губ и кося взгляд на улыбавшегося за его спиной прапорщика Луцика.

“Как всегда, — отвечал тот с подхалимским вздохом, словно давая понять, что некоторые вещи в этом мире не меняются, несмотря на всю начальственную мощь ротного. — Ты что, Вишню не знаешь?”

А Иван в это время, сломя голову и придерживая на ней же фуражку, вылетал из вагона, скакал по путям, мигом пролетал берёзовую рощу, бурей проносился через КПП и врывался в казарму. Там, естественно, никого, кроме дневальных, не было. Далее следовал риторический вопрос: “Чё, все уже на построении?”, на что дневальный, крутолобый молодец, державший оба больших пальца за ремнём, с ленотцой, обусловленной определённым сроком службы, отвечал: “Давно уж, товарищ лейтенант”. Вишневский озадаченно смотрел на часы, скрёб пятернёй под фуражкой и с отчётливостью представлял пухлое, вечно румяное лицо заместителя командира части майора Бардачного, невзлюбившего молодого лейтенанта с первых же минут его появления в штабе. Оказаться сейчас на плацу означало неминуемое унижение — Бардачный, оставшийся за командира части, пребывавшего в отпуске, обожал развлекаться тем, что выставлял провинившегося, вне зависимости от звания и возраста, перед строем и с едким изяществом поносил его, видимо полагая, что поступал в высшей степени демократично.

Махнув на всё рукой, Иван открыл канцелярию, послал дневального налить в чайник воды, после чего заварил кофе, так как утром из-за спешных сборов не успел позавтракать. “Разборок” с ротным, крикливым, задёрганным начальством старлеем, он не боялся, поэтому решил расслабиться и выбросить из головы как самого ротного, так и душку Бардачного с его манией величия.

В следующую минуту он думал о девушке, которая каждое утро садилась с ним в один вагон.

“Интересно, сколько ей лет?”

Так как девушка выглядела очень молодо, этот мысленный вопрос отличался большой практичностью. Вообще по отношению к женскому полу Иван не испытывал той преступной робости, которая однажды настигает некоторых мужчин и не отпускает уж до самой гробовой доски. Впрочем, робость любого рода не была присуща Ивану Вишневскому. Он запросто входил в любой кабинет и легко общался с незнакомыми людьми. Молоденьких продавщиц он удивлял и очаровывал тем, что обращался к ним по имени, написанным специально для таких случаев на нагрудном значке. Хотя так мог делать каждый, но никто, кроме Ивана, не решался набраться наглости и сказать: “Танечка, мне, пожалуйста, того-то и того”. Танечки, Олечки, Зиночки рдели от удовольствия и были чрезвычайно любезны с молодым человеком.

Случилось так, что родители не затюкали сына излишними наставлениями. Всё в их семье было просто и ровно. Без истерик, скандалов, без холодной отстранённости, свойственной некоторым невротическим дамочкам, считавших собственное обидчивое молчание высшей мерой наказания для провинившихся членов семьи. Мать и отец редко вмешивались в его жизнь. За редким, правда, исключением, когда, например, стоял вопрос о продолжении учёбы в военном училище, которая давалась свободолюбивому Ивану с большим трудом. “Отучишься, можешь делать что хочешь, — говорила мать. — Но диплом у тебя должен быть. Как бы ни повернулось, диплом всегда пригодится. Сидеть у меня на шее ты не будешь, учти это. А пока мы с отцом поможем, чем сможем. Ты только учись”. Поэтому Иван вырос с собственным мнением и взглядами на этот сложный мир, в котором никто ничего на блюдечке не поднесёт.

И уж если у человека было собственное мнение, которое он не стеснялся высказать, то он автоматически становился первым в “чёрном” списке начальства. Лейтенанту Вишневскому второй год предоставляли отпуск в самый разгар зимнего сезона, беззастенчиво совали во все наряды по части и бесконечно “пропесочивали” на офицерских собраниях. Компенсировалась эта беда незлобивым пофигизмом Ивана. Для него долгие совещания, во время которых здоровые мужики глубокомысленно, как проблему мирового значения, решали, сколько же солдат выделить для разбора кирпичного сарая, а сколько для подметания территории, являлись неисчерпаемым источником хорошего настроения. А нечеловеческие по логике высказывания перед строем начальников различного звания вообще собирались им, как золотые крупицы, которыми он щедро делился с сослуживцами.

Характер Ивана, уважение к трезво смотрящим на мир людям и полное отсутствие почтительности к откровенно глупым начальникам, вскоре сделали его довольно заметной фигурой в части. Некоторые сослуживцы, из тех, кто тупо тянул армейскую лямку, отзывались о нём пренебрежительно, некоторые, кто просто не мог позволить себе относится к начальству столь же иронично, раздражённо пожимали плечами, а некоторые с восхищением и завистью к той лёгкости, с которой Иван переносил все тяготы и шишки, сыпавшиеся на него как из рога изобилия. Что бы ни происходило вокруг него, улыбчивый крепыш Иван Вишневский твёрдо стоял на ногах.

Итак, наш герой думал о девушке из электрички, потому что выпала тихая утренняя минутка, и нужно было занять голову, чтобы не вспоминать о предстоящем разносе ротного.

Нужно сказать, что мысли подобного рода у молодых мужчин всегда отличались откровенностью. Тотчас в мозгу разворачивалось соблазнительное действо, в котором главную героиню начинала самозабвенно играть каждая новая приглянувшаяся девушка. Исподволь шаловливая фантазия примеряла на очередную жертву мужского внимания роль гурии, раскинувшейся на воображаемой постели, потом роль благодарной слушательницы во время прогулок по городскому парку, потом заботливой хозяйки в доме… Впрочем, эту роль мужчины примеряли на предмет своего внимания крайне редко, и то украдкой, как бы невзначай, будто боясь раньше времени поддаться очарованию возникшего образа.

Вот и Иван ограничился на этот раз гурией и благодарной слушательницей.

В это время в канцелярию заглянул дежурный по роте, шустрый и оборотистый сержант Сиренко.

— Здравия желаю, товарищ лейтенант, — с нахальной улыбкой поздоровался он, по давно устоявшейся привычке почти неуловимым движением приподнимая ремень, отягощённый штык-ножом.

— Проблемы? — беззлобно отозвался Иван.

— Подоляко и Самсонов на “губе”, — сообщил сержант, подходя ближе и рассеянно вороша пальцами бумаги на краю стола.

— Что так? — заинтересованно спросил Иван.

— А потому что мозгов нету! — неожиданно воскликнул Сиренко. — Нашли над кем прикалываться — над Луциком! Короче, прапорщик Луцик пришёл сегодня зарядку проводить, а эти придурки зашились в кладовой. Говорят, нам, мол, старшина сказал бельё пересчитать. Луцик сразу на коня сел. Чё там дальше было не знаю, только товарищ прапорщик вылетел оттуда без фуражки красный, как жопа макаки. Вызвал дежурного по части… Короче, теперь он гонит, что они его там чуть не побили. Такой хай поднялся. Замполит примчался, ротный… Меня отодрали, — с обидой добавил он.

— Нефиг ворон считать, — хохотнул Иван.

— А чё мне, разорваться, что ли? Я в расположении за работой уборщиков наблюдал.

— Из-под одеяла в чутком сне?

— Из-под какого одеяла, товарищ лейтенант, когда Луцик кругом шарится?! — с видом оскорблённой добродетели воскликнул сержант.

Прапорщик Луцик, небольшого росточка военный, умевший непередаваемо льстиво хихикать в присутствии начальства, был настоящим бичом для солдат. Сам из сверхсрочников, Костенька Луцик всеми силами старался показать, насколько он далёк от солдатской среды, которая его же и породила. Придирки и наряды сыпались из него на головы солдат нескончаемым потоком. Оставаясь в роте один, он любил медоточивым голоском пригласить в канцелярию солдата и целый час, копируя интонации ротного, выговаривать ему за очередное незначительное упущение. Совсем беда была для солдат, когда Луцик заступал на гарнизонное патрулирование. “Кто сегодня в патруле?” — спрашивали солдаты у более осведомлённых товарищей, состоявших писарями в штабе, и когда получали в ответ: “Луцик”, хватались за стриженые головы. Луцик имел самую неприятную особенность абсолютно внезапно, что называется “как из-под земли”, появляться то у почты, то возле продуктового магазина, то в леске, окружавшем гарнизон. И боже упаси того солдатика, у которого не оказывалось разрешения на выход за пределы части. И даже если такое разрешение предоставлялось, это частенько не спасало несчастного от упоминания в рапорте, составляемом начальником патруля для коменданта гарнизона. Со всеми, конечно же, вытекающими. Ибо у расслабившегося воина въедливый прапорщик всегда находил какой-то изъян — будь то чуть запылившиеся сапоги, расстёгнутая верхняя пуговичка “афганки” или ещё что-нибудь в этом роде. Более того, после проверки всех документов следовала длительная и унизительная лекция, популярно объяснявшая, насколько попавшийся в справедливые руки патруля армейский индивидуум мало отличается от человекообразной обезьяны, бродившей по земле много тысяч лет тому назад.

С особым удовольствием и азартом прапорщик ловил тех, кто в отчаянии, завидев его на горизонте, давал дёру обратно в лес, к забору, окружавшему часть. Погоня за дичью вряд ли доставляла охотнику такое удовольствие, как Луцику погоня за нарушителем. А уж пойманный и опознанный солдатик расписывался в рапорте как минимум в образе государственного изменника. “Губа” бедолаге в этом случае была обеспечена.

Во время строевых занятий голос Луцика, отдававшего приказы, как-то по-особому надменный, резкий, звучал громче всех. Даже в том, как он отдавал приказы было что-то издевательское, словно он упивался своей властью, своим правом командовать двадцатью парнями, каждый из которых в любое другое время мог бы придавить его, как муху. И по-видимому, именно это так грело его душу.

Все его слова и поступки отличались вычурностью и бахвальством.

Однажды, чтобы придать своему юному лицу более мужественное выражение, Луцик решил отрастить себе усы. Свой план он принялся претворять в очередном отпуске. Но любовно выпестованная целый месяц растительность на верхней луциковской губе была так невыразительна, так бутафорна, что после первого же построения на плацу майор Бардачный, гадливо морщась и неопределённо указывая куда-то в область луциковского лица, сказал: “Товарищ прапорщик, чтобы завтра я этого у вас не наблюдал. Вам понятно?”

Нужно ли говорить, что растительность исчезла буквально через час.

Солдаты его презирали и всеми средствами, имевшимися у них в рамках безнаказанности, это презрение выказывали. Иногда это были невинные на первый взгляд вопросы о личной жизни прапорщика, которые обычно задавались дружелюбным тоном с примесью ловко разыгранной зависти. Этот приём в разных вариациях солдаты всегда испытывали на самых неуважаемых начальниках.

Как-то Иван стал невольным свидетелем одного такого диалога.

“А что, товарищ прапорщик, у вас на гражданке много девушек?” — с нарочно льстивой улыбкой подступал к Луцику самый бойкий боец.

“Да я половину города переимел, если хочешь знать”, — на полном серьёзе бахвалился Луцик, видимо, желая поразить голодные на это дело солдатские умы и не подозревая, что ступает на скользкую дорожку.

Умы восхитились и продолжили “допрос”.

“А вам по одной в день хватает, или как?”

“Бывало и по две”, — тоном опытного гуляки отвечал Луцик.

“И что, замужние тоже у вас были?” — допытывался провокатор.

“А если, к примеру, муж застукает? Чего делать будете, товарищ прапорщик? Ведь может и прибить. Даже не спросит как звали. Много ли вам надо”, — вздыхал боец, сочувственно оглядывая, прямо скажем, щуплую фигуру прапорщика.

В этот момент Луцик, вероятно, понял, что разговор перешёл в неприятную плоскость, и мгновенно взорвался:

“Чугунов, ты у меня поговори! Ты у меня в наряде по столовой наговоришься. Ты у меня начистишься картошечки, да помоев натаскаешься с молодыми. Я тебе устрою знойные ночи!”

Кары небесные долго ещё извергались из уст прапорщика, но солдатский укол достиг своей цели, и этот укол нельзя было замаскировать никакой руганью. Против интуитивного, рождённого в коллективе изощрённого и осторожного издевательства прапорщик Луцик был бессилен.

Офицеры, по большей части, относились к нему равнодушно, либо с небрежной снисходительностью, применительной к детям или к слегка больным людям. Да и Луцик не слишком стремился в среду офицеров, предпочитая глухую и уютную замкнутость старшинских каптёрок и свойские посиделки с другими прапорщиками за кружкой разведённого спирта.

Утренняя история с Луциком заинтересовала Ивана не столько потому, что на “губу” попали два подчинённых из его взвода, сколько скандальное и довольно опасное для солдат утверждение прапорщика о том, что они на него напали. Луцик, как Иван уже знал из опыта, имел обыкновение преувеличивать и приукрашивать действительность в свою пользу. Конечно, что-то в кладовой случилось, но вряд ли это было то, о чём говорил Луцик. Подоляко и Самсонов, эти два неразлучных дружбана, могли сачкануть с зарядки, могли профилонить от работ, если знали, что наказания не последует… но откровенно противостоять вредному прапору, отлично понимая последствия — это не по их части.

— Так что там было, в кладовой, Сиренко? — спросил Иван у сержанта.

— Откуда я знаю, — пожал тот плечами. — Я же говорю, меня там не было.

— Но эти двое ведь что-то сказали?

— Говорят, что не трогали они его. Говорят, что Луцик, когда выходил, сам споткнулся о грабли и щётки. Ну они и засмеялись…

Вот это уже более походило на правду. Луцик споткнулся, солдаты засмеялись и зловредному прапору моча ударила в голову. Ему представилась прекрасная возможность показать всей этой издевавшейся над ним массе ядовитое жало системы. Когда у человека нет ни авторитета, ни веса в коллективе, а и то и другое очень хотелось иметь, в ход пускались любые средства, лишь бы получить хотя бы иллюзию собственной значимости. А это уже было опасно для ребят, которые могли стать расходными пешками в глупой игре прапорщика Луцика.

— И что с ними теперь будет, товарищ лейтенант? — заинтересованно спросил Сиренко.

— Что, что. Назначат дознавателя, проведут служебное расследование. Если Луцик будет настаивать на своих обвинениях, дуракам этим дисбат светит.

— Вот блин! Встретить бы Цуцика этого на гражданке… Таких бы навешал уроду.

— Ты всё сказал? — нахмурился Иван. — Сейчас я тебе навешаю, вешальщик. Вместо того, товарищ сержант, чтобы после подъёма на кровати в сапогах валяться, командовал бы ротой, как положено. Тогда никто бы не шился по каптёркам и кладовым во время зарядки.

— Да кто валялся-то! — возмутился Сиренко, покрываясь красными пятнами.

— А три дня назад, когда я по парку стоял, кто тебя с кровати пинками выгонял?

— А вы, блин, походите в наряды через сутки, когда по части капитан Окунь. Он за ночь по десять раз к себе вызовет…

— А про тяготы и лишения воинской службы ты что-нибудь слышал? — смягчился Иван.

— Ага, слышал, — хмуро и многозначительно кивнул сержант.

— Вот и преодолевайте их мужественно, без нытья и соплей. Нашёл меня чем разжалобить — капитан Окунь его десять раз вызывал! Нужно будет, и сто раз вызовет. Ты что, Сиренко, в детском саду? Может, сосочку тебе дать пососать?

— Всегда так… Вы солдат за людей не считаете, — буркнул Сиренко, явно пристыженный напоминанием о своём лежании на кровати.

— А вы ведите себя, как люди. Пришли в армию — служите, — с иронией продолжил Иван. — Вы же как дети малые — прячетесь по кладовым, каптёркам и очкам, юлите чего-то. Как не мужики, в самом деле. Тебя это в первую очередь касается, Сиренко. Ещё раз говорю, командовать ротой нужно, когда дежурным заступаешь. Лычки у тебя не для красоты прилеплены, дружище.

— Командовать… Я же с ними живу, ем, сплю, как мне ими командовать? Чтобы такой сволочью стать, как Синий из второй роты, много ума не нужно. Тот на “губу” любого отправит, не задумываясь. Они со старшиной свои делишки обделывают, так он в каптёрке иногда ночует, типа дистанцию от остальных держит.

— Ну и ты держи, — посоветовал Иван, отлично понимая всю бесполезность своего совета, поэтому и прозвучавшего ещё более иронично.

— Ой, товарищ лейтенант, как-будто вы сами не знаете, что это такое! Тогда же все пацаны тебя чмом считать будут. А мне это нужно? Я через восемь месяцев сделаю армии ручкой и забуду про все эти тряпки, — он с отвращением оттянул двумя пальцами мешковатую куртку “афганки”.

В это время в коридоре казармы послышался характерный сапожный топот. Построение на плацу закончилось.

— Дежурный по роте на выход! — скороговоркой выкрикнул дневальный и Сиренко выскочил из канцелярии. Почти сразу на пороге появился ротный. Старший лейтенант Варенков предпочёл сразу взять быка за рога.

— Ну, чё, военный, опять опоздание? Я, блин, сколько раз повторять должен?! — невинная фуражка ротного полетела на стол. — Вставай раньше или ночуй в казарме! Я, блин, заколебался от Бурика каждый раз выслушивать умные нотации на тему лейтенанта Вишневского.

Белесые усы Варенкова топорщились от негодования, а глубокие, с синей каплей глаза стали колючими и злыми. Именно этого выражения в глазах ротного и опасались всегда солдаты. Колючий взгляд вполне мог означать марш-бросок с оружием и вещмешками, бег на три километра, копание окопов на пустыре за боксами автопарка или увлекательная игра в “слоников” — одевание защитного комплекта на время. Поэтому бойцы и старались по мере сил не доводить ротного до крайностей.

— Отсюда и дисциплина в роте, отсюда херова туча взысканий, и на контрольных проверках яйца выкручивают, — ротный сел за стол и нервно раскурил сигарету. Так как Иван молчал, Варенков постепенно начал успокаиваться.

— Бери бумагу и пиши объяснительную.

— Ну, если тебе от этого станет легче… — вздохнул Иван и достал из своего сейфа папку с чистыми стандартными листами, приготовленными специально для таких случаев.

— Мне от этого легче не станет, товарищ лейтенант! — снова взорвался ротный. — Но задницу я свою за тебя подставлять не буду.

Не подставлять свою задницу — можно сказать, было девизом старшего лейтенанта Варенкова. На претворение этого девиза в жизнь ротный тратил почти все свои служебные силы. Одного из бойцов, имевшего несчастье признать в себе дар художника, Сергей Николаевич загружал рисованием многочисленных и нелепых графиков, которые требовало штабное начальство и имевшее обыкновение вносить бесконечные поправки в уже сделанную работу; сам засиживался допоздна, выписывая планы работ, которые никогда не выполнялись. Но всё у него получалось как-то резко, хаотично, бессистемно, без намёка на эффективность. Иногда, в порыве страстного желания поднять физический уровень подчинённых солдат, он сам принимался ежедневно перед ужином бегать с ними по стадиону, лично проводил занятия по строевой подготовке и по ЗОМП. А иногда неожиданно оставлял роту без своего отеческого внимания и долго возился в автопарке под капотом своей “Волги”, либо днями напролёт играл в нарды с черноволосым прапорщиком Шанкевичем.

Поэтому заднице ротного, несмотря на всего его старания, частенько доставалось.

В канцелярию бочком проникли ещё двое из руководящего состава первой роты.

— А, проходите, господа, — зловеще обрадовался Варенков. — Проходите, не стесняйтесь, кадрики. Компания придурков, как на подбор. Ещё один взводный на мою голову. Так где это вы, товарищ старший лейтенант Бондаревич, забыли ваше удостоверение? Разве я не говорил в пятницу, что Бардачный может на построении в понедельник проверить документы? Говорил?

— Николаич, ну забыл я! — тонким голоском отозвался огромного роста и нелепого вида из-за немного короткого в рукавах кителя старлей, пересидевший на своей должности командира взвода уже второй срок.

— А башку ты свою почему дома не забыл?

— Да привезу я ему после обеда документы…

— Нет, не после обеда, а во время своего обеда. Поедешь и привезёшь.

Старший лейтенант Бондаревич, или Бонд, как все, не сговариваясь, его называли, поражал своей силой, не ограниченной разумом. Именно в его руках почему-то чаще всего оказывались неизвестно как оторванные дверные ручки, оконные шпингалеты и лестничные перила. А начальник физической подготовки части наотрез отказывался пускать Бондаревича в спортзал после того, как во время игры в мини-футбол тот с такой силой ударил по мячу, что мяч врезался в сетчатое ограждение на потолке и расколотил половину светильников.

— Так, теперь ты, Шанкевич, — повернулся к прапорщику ротный. — Что ты по гражданке в казарме в выходные делал?

— Делал, делал… Ничего я не делал, командир! — сначала невнятно пробормотал, а потом выкрикнул прапорщик.

— А как тебя Бардачный выловил?

— Ничего он меня не выловил. Он на УАЗике мимо проезжал.

— А ты, блин, дефилировал перед ним, как на показе мод. Сколько раз я говорил, если выходной — нечего тебе делать в казарме. Хорошо ещё, что он тебя не остановил. От тебя и сейчас такой духан, что хоть святых вон выноси.

— Какой духан? Никакого духана… — снова пробормотал Шанкевич, украдкой отпивая воду из пластиковой бутылки, стоявшей на подоконнике.

Шанкевич, как никто, обладал способностью категорически отрицать очевидные вещи. Его мрачноватую уверенность в собственной правоте не могли поколебать никакие доказательства и факты.

В дверь канцелярии изобразили короткий стук, после чего вошёл сержант Подгорный.

— Товарищ старший лейтенант, рота построена.

— Хорошо, сейчас иду, — кивнул Варенков, жадно затягиваясь сигаретой. — Ну а теперь о самом вкусном. Иван, ты в курсе, что два твоих гоблина сидят на “губе”?

— Уже доложили, — кивнул Иван, заканчивая объяснительную размашистой подписью.

— А доложили за что?

— В общих чертах.

— В общих чертах… — повторил за ним ротный и в голосе его слышалось мрачное удовлетворение. — А почему в общих чертах? Потому что ты ни хрена не знаешь! А почему ни хрена не знаешь? Потому что ты взводом своим не занимаешься! Где твои планы занятий? Где дисциплинарная практика? Всё хиханьки-хаханьки с солдатами! Насрать тебе на взвод! Насрать на роту! Чё ты тогда в армии делаешь, а?

— Мне к объяснительной и рапорт об увольнении приложить? — спросил со спокойной улыбкой Иван.

— Ты уволишься, — кивнул Варенков. — Уволишься. По несоответствию. Это я тебе гарантирую. А пока занимайся делами взвода. У тебя, блин, техника до сих пор не принята! Уже, кстати, целый год прошёл.

— А я её и не приму. Она разукомплектована наполовину. Я не видел акты некомплектности. Поэтому и не приму.

Для ротного вопрос с техникой был больной мозолью и он решил немедленно переменить тему.

— Мало того, как я уже говорил, во взводе у тебя бардак. Распустил этих гавриков, а нам всем расхлёбывай. Теперь вот садись и пиши на них характеристики. Только не нужно расписывать, какие они хорошие, исполнительные и знающие Уставы…

— Они нормальные ребята и Уставы действительно знают, — возразил Иван.

— Если бы знали, не сидели бы сейчас на “губе”, — не глядя на Ивана, подал голос Бондаревич, за которым никто и никогда не замечал ни малейшего несогласия с ротным. — Нет, в самом деле, Иван.

— Чья бы корова ни мычала, — усмехнулся Иван. — Меня мои солдаты в “чипок” за лимонадом не посылают. И не пошлют.

— Да сколько раз объяснять, что я сам туда шёл, а они меня попросили! — покраснев и взмахнув руками-мельницами, воскликнул Бондаревич. Тугодумный и не по возрасту наивный старлей до того момента, как это не подметил Вишневский, всерьёз полагал, что не было ничего зазорного в том, чтобы оказывать солдатам мелкие услуги, как то — купить “по пути” в чайной сигарет, газировки или печенья. Причём иногда одалживая свои собственные деньги. Готовность услужить, неуклюжесть и безотказность Бонда была так явна, что солдаты беззастенчиво использовали старшего лейтенанта в качестве посыльного всё чаще и чаще. И только после того, как Иван во всеуслышание сообщил об этом в свойственной ему ироничной манере, Бондаревич устыдился и теперь нарочито злобно посылал просителей-солдат по матушке. Но от того, что Бонд перестал бегать по невинным солдатским поручениям, уважения к нему среди солдат не прибавилось. Несмотря на свои подавляющие размеры, старший лейтенант Бондаревич ни голосом, ни манерами не внушал почтения к своей офицерской особе. Более того, солдаты его дразнили даже откровеннее, чем Луцика, словно провоцируя начать шумное преследование по казарме. Старлей, конечно, на провокации поддавался, преследовал наглеца, разбрасывая табуреты, зажимал его в угол и, заломив ему руку, сосредоточенно спрашивал: “Что, будешь ещё, будешь?” Солдат нарочно выл не своим голосом, клялся никогда ничего подобного впредь не говорить и получал свободу. До следующей провокации.

— Всё, кончили препираться! — поднялся Варенков, раздавив сигарету в пепельнице. — Пошли строиться. А ты пиши, пиши, — кивнул он Ивану. — Потом всю эту бодягу отдашь замполиту.

Так началась эта неделя, которая, как потом оказалось, повлияла на всю дальнейшую жизнь Ивана Вишневского. Но он сам об этом ещё даже не догадывался.

Гауптвахта части располагалась на большом пустыре, покрытом сейчас высокой зелёной травой, прямо за автопарком, закрытая от всех взоров высоким забором. Впервые Иван шел по дорожке к караулке без ощущения дискомфорта, сопутствующего каждому заступлению в караул, и глухой тоски от того, что ты на целые сутки выбываешь из привычной жизни и имеешь дело только с чёткими инструкциями и милостью различных проверяющих. На этот раз и утреннее солнце казалось более приветливым, и голоса птиц веселее, и краски вокруг ярче. Ивану дышалось легко и свободно. В отличие от тех, кому пришлось сидеть за этим забором.

Вход на территорию караулки перекрывали большие железные ворота. Рядом с ними примостилась открытая кирпичная будка, в которой стоял полевой телефон. При приближении Ивана за забором послышался нестройный и бодрый лай многочисленных собак, которых добросердечные бойцы кормили своей часто малосъедобной пайкой.

Сняв трубку, Иван крутанул ручку на боку телефона и проговорил:

— Смольный! Всю геволюцию пгоспите!

— Помощник начальника караула сержант Шульцов слушает, — отозвалась трубка.

— Ты не слушай, ты открывай, — сказал Иван весело.

— А, товарищ лейтенант, — так же обрадовалась трубка. — А чего к нам? Освоить только что отремонтированную офицерскую камеру? Будем очень, очень рады.

— Я тебя там освою, радость моя, — хохотнул Иван, — если ты сей момент не явишься сюда с ключиками.

— Намёк понял, товарищ лейтенант.

Через минуту из караулки вышел широко улыбавшийся контрактник Шульцов, бог знает по каким таким резонам пришедший в армию с гражданки. Жил он с матерью в собственной городской квартире. Как коренной горожанин мог найти себе работу повыгоднее, но, судя по всему, любил он служить. Служить бескорыстно, держась за одно только сознание своей нужности здесь. И это было странно. Он не вписывался ни в одну из характерных групп, составлявших большинство в армии. Одна группа военных получила от армии всё, что могла, и теперь только спокойно ожидала пенсионного возраста. Вторая служила неистово, с надрывом, боясь заработать хоть малейшее взыскание, только из-за возможности построить кооперативную квартиру. Третьи нашли в армии свою маленькую нишу, потому что на гражданке они никому бы не были нужны. Четвёртым, в основном из числа молодых офицеров, было глубоко наплевать на свою армейскую будущность, и потому всеми силами старались оказаться за воротами части. И все они хором вспоминали те времена, когда военного человека не оскорбляла сумма, выдаваемая в кассе части.

Шульцова же, казалось, ничто не могло смутить. Ни скудная зарплата контрактника, ни барское хамство некоторых начальников, ни вечные задержки с выдачей обмундирования, ни бесконечные наряды, ни пресловутая формулировка о “ненормированном рабочем дне”. Такая терпимость не могла не вызывать подспудного уважения. Как и чувство юмора Шульцова.

— Здравия желаю, товарищ лейтенант, — улыбался он, открывая калитку.

— Здорово, бездельник, — поздоровался Иван с ним за руку. — Федя спит?

— Начальник караула отдыхает после завтрака, — ненавязчиво поправил его сержант, словно говорил об августейшей особе.

— Понял. А начгуб?

— Проводит строевую подготовку с арестованными.

— Ага, даже так. Типичные видовые армейские признаки — хлебом не корми, дай только походить строем.

— Удивительно точное наблюдение, коллега. Два часа без передыху! А чего стоит инстинктивное вытягивание носков в шаге! А оригинальные махи верхними конечностями! Нет, это нужно видеть и изучать, изучать, изучать, коллега.

— Так где они теперь, голубчик? — поддержал Иван его шутливый профессорский тон.

— В естественной среде, конечно же! В естественной среде! — округлив глаза, словно удивляясь недогадливости “коллеги”, проговорил Шульцов. — На маленьком, чудном, освещённом палящим солнцем асфальтовом плато. У них самый разгар игрищ. А командные крики вожака — просто верх совершенства!

— Что ж, идёмте, идёмте, голубчик. Понаблюдаем, — напустив на себя серьёзный вид, сказал Иван.

Они прошли здание караулки, повернули за угол и оказались у ограждения, шедшего по периметру небольшого плаца, и отделявшего внутреннюю зону гауптвахты от территории караулки. Маленький плац был любовно оформлен специальными квадратными разметками, по которым усиленно вышагивали трое бойцов, двое из которых были Подоляко и Самсонов. Третий боец, маленький, тщедушный веснушчатый паренёк по фамилии Чижик, старался больше всех. Боец Чижик из второй роты сидел уже седьмые сутки, из десяти объявленных, из-за своих родственников, приехавших к нему на прошлые выходные целой делегацией. Те с деревенской простотой и настойчивостью, видимо, уговорили его отведать продукцию домашнего винокурения. За встречу, нужно полагать. Сколько там Чижик отведал, неизвестно, только по пути к казарме имел он несчастье встретиться на одной дорожке с замом командира части по тылу Логиновым, которого никто никогда не видел отправляющимся куда-либо без своего УАЗика, но которому на этот раз почему-то взбрело в голову пройтись по лесочку от банно-прачечного комбината до столовой пешком. Сердобольный майор, встретив солдата Чижика, бредущего по лесу к казарме и с шумом извергавшего из себя домашние закуски, выказал тёплое участие к его нелёгкому состоянию и предложил проводить. Так они и пришли, держась за ручки, к самым воротам гауптвахты.

Старательный деревенский парень, чувствуя свою вину и явно раскаиваясь, был идеальным арестантом. Его ходьба напомнила Ивану телевизионные кадры, демонстрировавшие смену караула у мавзолея Ленина. Ивановы же филоны тоже старались под бдительным взглядом начгуба, но без всякого энтузиазма.

— Р-р-я-я-з, р-р-я-я-з, р-р-я-я-з, два, тр-р-и! Р-р-я-я-з, р-р-я-я-з, р-р-я-я-з, два, тр-р-и! Подоляко, ножку выше-е! Носочек тяну-у-ть! — командовал прапорщик Юрочкин голосом, бившим по ушам, словно звук низко пролетавшего реактивного самолёта. — Чижик, не машите руками, как мельница. Кулачок должен подниматься чуть выше ремня, а он у вас совершает движение чуть ли не до самого подбородка. Рука назад и до отказа, а не в сторону! Р-р-я-я-з, р-р-я-я-з, р-р-я-я-з, два, тр-р-и! Круго-о-м… арш!

Арестанты дружно развернулись и пошагали в противоположную сторону.

— Отвратительно! — гадливо морщась, констатировал Юрочкин. — Это не разворот, а танец живота беременной проститутки.

— Да. Хомо армиус оригиналис, — важно кивнув, тихо сказал Иван. — Вне всякого сомнения.

— Вы заметили эти характерные для данного вида телодвижения? — подхватил Шульцов. — Какая строгая грация, какое своеобразие!

— Чудно, — согласился Иван.

— Блеск, — причмокнул Шульцов.

— Ещё раз убеждаюсь, насколько богата и щедра природа, создавшая такие замечательные экземпляры.

— Да, пусть они живут только благодаря инстинктам и условным сигналам, — с плутоватой искрой в глазах проговорил сержант, — но для природы ведь важен каждый вид.

— И я того же мнения, голубчик. Ах, как идут, как идут! — восхитился он и крикнул в решётку, пытаясь привлечь внимание Юрочкина, словно нарочно их не замечавшего: — Товарищ прапорщик! Выделите мне, пожалуйста, на несколько минут двоих созданий из этой великолепной троицы для изучения. Хочу открутить им их бошки и посмотреть что там внутри.

Скосив в его сторону взгляд, Юрочки скомандовал несчастным:

— На месте-е-е… Р-р-я-я-з, р-р-я-я-з, р-р-я-я-з, два, тр-р-и! Стой! Раз-два!

Бойцы замерли, вытянув подбородки. Куртки у каждого на спине потемнели от пота.

— Шевко, — окликнул начгуб конвойного, томившегося с автоматом в тени здания, — проведите арестованных Подоляко и Самсонова к месту допроса.

— Куды, товарыш прапаршык? — со скрытой обидой переспросил конвойный, который в данную минуту если куда и хотел двигаться, так только в тихую, прохладную и спокойную комнату отдыха.

— На кудыкину гору! — с армейской чёткостью пояснил прапорщик Юрочкин. — А для особо одарённых — к месту для курения. Понятно, рядовой Шевко?

— Так бы и гаварыли, — со скрытым негодованием пробормотал конвойный.

Шаркая подкованными сапогами, он вывел из куцего строя бойцов и препроводил их за решётку к лавочкам, расположенным полукругом в тени разлапистого клёна. Подоляко и Самсонов с видимым наслаждением опустились на лавочки. Иван подошёл к ним, сел рядом и снял фуражку.

— Ну, что, дурики, доигрались?

Оба арестованных угрюмо промолчали.

— Вот так, значит. С родным взводным говорить не желаете?

— А чего говорить? Все всё уже узнают, — отозвался, наконец, более говорливый Подоляко, черноволосый и высокий молодец, чем-то напоминавший цыгана. Блондинистый Самсонов, являвший собой полную физическую и характерную противоположность своему дружбану, продолжал молча затягиваться сигаретой. Он, казалось, не проявлял ни малейшего интереса к предстоящему разговору, а рассеянно смотрел куда-то в сторону Чижика, снова отправившегося в поход по квадратам под руководством начгуба.

— А вы представьте, что я ничего не знаю. Вот случилась со мной такая беда. Ну не было меня в кладовой в то самое время, когда вы решили пересчитать бельё, а заодно и рёбра прапорщика Луцика. Кстати, этим фактом служебного рвения, выразившимся в горячем желании подсчитать во время полезнейшей для здоровья утренней зарядки грязное солдатское бельё, вы меня просто поразили. Так что вам место не здесь, а в книге почёта части.

— Товарищ лейтенант, вот вы издеваетесь… — с горячностью начал было Подоляко, но Иван с ироничным возмущением прервал его:

— Я издеваюсь? Да я вас до сих пор по головке гладил. Потому что жалко мне вас. До слёз. До надрыва моей широкой души. А жалко мне вас потому, что из-за своей лени, своей дурной тяги к нычкованию и нарушению распорядка дня, вы окажетесь в таком переплёте, после которого вы, доблестные воины, не скоро попадёте домой к своим мамочкам, папочкам и подружкам. И будут они стоять под забором дисбата и лить горючие слёзы.

— Да не трогали мы его. Не трогали, — тихо сказал Самсонов.

— А прапорщик Луцик пишет в рапорте, что вы сбили с него фуражку и с нецензурной угрожающей руганью ударили в грудь, отчего он оступился и упал на спину…

— Что?! — хором выкрикнули арестанты, так что даже Юрочкин отвлёкся от строевых экзерсисов своей жертвы. — Товарищ лейтенант, товарищ лейтенант, не было этого… Ничего не было… Честное слово!

Перебивая друг друга, они затараторили, словно политики на последних секундах предвыборных теледебатов.

— Стоп, стоп, стоп, — потребовал Иван. — Так значит, вы говорите, что ничего не было. Но почему тогда прапорщик Луцик лупит себя в свою надруганную грудь и утверждает обратное?

— Потому что он… — снова начал Подоляко.

— Стоп! Только без милых нашему сердцу слов. Иначе всё будет понятно без дальнейших объяснений. С вами уже кто-нибудь говорил?

— Ромашкин, — буркнул Самсонов. — Прибежал: ну, придурки, сидеть вам до посинения, говорит. Наперечислял кучу статей, каких-то приказов, собрал свои бумажки и снова убежал.

— Понятно. Следовательно, это ваше дебютное исполнение. Я вас слушаю. Как вас выловил Луцик?

— Постучал в дверь, мы и открыли, — глядя исподлобья, сказал Подоляко.

— Дальше.

— Зашёл. Спросил, что мы делаем и почему не идём на зарядку. Я ответил, что пересчитываем бельё…

— Ага, военные прокуроры умрут от смеха, — заметил Иван.

— Он сказал, чтобы мы перестали заниматься ерундой и шли на зарядку. Я ему ответил, что бельё у нас сдаётся в понедельник, сразу после завтрака. Наша прачечная не работает, потому за бельём в девять приезжает машина и нужно успеть пересчитать и сложить… — с обидой и чувством собственной правоты говорил Подоляко. — Нас старшина попросил.

— Нужно думать, вы вежливо настаивали перед прапорщиком Луциком на своём праве остаться считать бельё?

— Он заорал, что приведёт дежурного по части, попятился задом, споткнулся о грабли в углу и упал. Вот и всё что было, — с уже просветлённой надеждой закончил Подоляко.

— Сказка про белого бычка, дорогие мои, — вздохнул Иван. — И этой сказкой можно обдурить разве что трёхлетнего ребёнка. Или вы думаете, что вокруг вас одни идиоты, не понимающе ничего? Во-первых, у тебя, Подоляко, всё это время был ключ от кладовой, так?

— Так, — нехотя согласился он.

— А старшина ставил тебе задачу перед выходными. Так? И что, спрашивается, вы делали в субботу и воскресенье? Что, не хватило времени посчитать белье в выходные? Только из меня кретина делать не нужно, ладно? Я был курсантом и знаю, как, что и для чего делается. С зарядки вы хотели банальным образом сачкануть, потому и решили просидеть в кладовой. Когда вас выловил прапорщик Луцик, вы в праведном негодовании стали рассказывать ему про машину в девять часов и доказывать, как он не прав, отсылая вас на зарядку. Но в том-то и дело, что он был как раз и прав, а вы нет. Неподчинение начальнику. Это во-вторых. В-третьих, никто, кроме вас и него, не знает и не может подтвердить, что произошло в кладовой. Луцик написал рапорт. И для вас уже не важно, подтвердит санчасть удар в его грудь, или нет. Вонь поднимется до самых небес. Из-за вашей собственной глупости вас сожрут с потрохами. Шутить с системой, если вы этого не умеете, не стоит. Теперь вот вам по листу бумаги. Прямо сейчас пишите объяснительные на моё имя. Вы хоть и дураки, но тюрьма и людей дурнее вас не исправляла.

Девушку звали Катя. Чудное имя для восемнадцатилетнего белокурого создания с мягким выговором и кошачьими повадками.

Она походила на ухоженный декоративный цветок, который хотелось лелеять ещё больше.

И этот цветок по имени Катя рос в соседнем доме, буквально через дорогу от дома Ивана. Вполне возможно, что раньше он видел её, ещё девочкой, когда она бегала по двору с подругами, нянчила кукол и лепила песочные пирожки, но, естественно, не обращал на неё никакого внимания. Однако цветок вырос, распустился и восхитил Ивана своей особенной красотой.

Впервые он решил с ней заговорить именно в электричке. Именно решил, а не решился. Потому что слово “решился” предполагает длительные размышления и робкие сомнения. А сомнений задорное сердце Ивана не испытывало, или испытывало крайне редко.

Он пробрался к ней поближе, чуть толкнул её, вежливо извинился, посетовал на бесцеремонных пассажиров и тут же, очаровательно улыбаясь, предложил познакомиться.

Девушка любезно, но холодно ответила на попытку, по-видимому, весёлого, но и явно нагловатого молодого человека обрести в её лице друга (наивная!). Она отвечала ему со сдержанным кокетством, не забывая соблюдать дистанцию.

Как оказалось, девушка Катя жила с мамой, папой и сестрой. Училась она на курсах бухгалтеров. Любила читать, гулять с друзьями по городу и вязать.

Иван, которому, в принципе, на данный момент было совершенно наплевать на её увлечения, изображал внимание, интерес и полное единодушие взглядов. К концу поездки, абсолютно этого от себя не ожидая, Катя выложила молодому, симпатичному военному кучу информации о себе и дала номер своего телефона. На станции “Степная” военный выскочил из электрички и ухитрился ещё помахать ей фуражкой в окно, чем вызвал ироничные ухмылки пассажиров. Катя смутилась и постаралась сделать вид, что махания фуражкой предназначались совсем не ей.

Сам же Иван был вполне доволен собой. Он был уверен в одной простой истине, заключавшейся в странном предпочтении, оказываемом девушками нагловатым молодым людям. К слову сказать, никто не приходит в восторг от мямлей, не способных заполнить собственной персоной все паузы и промежутки. Мямли, пусть даже тысячу раз положительные со всех точек зрения, внушали девушкам беспокойное чувство незащищённости. А девушки так себя чувствовать страшно не любили. Им подавай круговую кирпичную кладку, стену, броню, за которой так приятно иногда прятаться от мелких и крупных проблем. Иван был именно из разряда такой кирпичной кладки. Оттого и бит был по молодости лет. Его инстинкт защитника срабатывал в самых банальных ситуациях. Иван явно не принадлежал к хлипкому поколению, предпочитающему индифферентно отворачиваться от безобразной сцены приставания каких-нибудь подвыпивших подонков к смертельно испуганной девушке. И именно в такие моменты становилось понятно, кто чего стоит. Особенно это касалось друзей. Как-то раз два его товарища, когда стало понятно, что драки за двух попросивших о помощи девушек не избежать, просто-напросто незаметно слиняли. На следующее утро, когда Иван сидел с распухшими губами дома, один из них позвонил ему и признался, что сдрейфил самым позорным образом. Признался просто, без обиняков и самооправданий. Попросил прощения. Второй же при встрече с иронией поинтересовался, кто это так разрисовал Иванову физиономию. Этого нарочито разыгранного непонимания, за которым скрывалась обыкновенная трусость и ничем не подкреплённая бравада, Иван ему не простил. Мелкая, безобразная, уживавшаяся с совестью трусость противна всегда, а для Ивана в особенности. Он с пониманием относился к слабостям других, но терпеть не мог, когда эти слабости рядили в фальшивую самоуверенность. И имя этого второго Иван навсегда вычеркнул из списка своих друзей.

Что касается Кати… Он ещё не знал, свяжет ли их что-то в будущем, но определённые со своей стороны усилия приложить всё же решил.

Поговорить с прапорщиком Луциком оказалось не таким уж простым делом. То он уезжал старшим машины на хлебозавод, то отправлялся по каким-то ещё хозяйственным поручениям. Прапорщик был неуловим, как ртуть. А поговорить с ним Ивану очень хотелось, потому что намёки, которые делал ротный замполит Ромашкин в отношении арестованных бойцов, были более чем тревожные.

— Крышка им обоим, вот что, — отвечал вёрткий Ромашкин, ухитрявшийся заниматься своими делами в служебное время, не оказываясь при этом в числе худших офицеров, неизменно упоминавшихся на собраниях. В казарме он появлялся только с утра, быстренько писал свои замполитовские бумажки, в темпе проводил занятия с солдатами, после чего исчезал в неизвестном направлении.

— По материалам расследования им припаяют от самого малого — “неподчинение”, до — “нанесение лёгких телесных”, — продолжал Ромашкин, не переставая что-то писать в толстой тетради быстрым ровным почерком.

— Ты читал их объяснительные?

— Иван, — поморщился Ромашкин, быстро взглянув на него своими чуть раскосыми татарскими глазами, — вряд ли их писульки что-то изменят. У нас до тебя одного “гоблина” посадили. Он трёх молодых ночью хотел построить. Построил, чуть разбив одному нос. Потом писал в своей объяснительной, что, мол, ни в чём не виноват, он сам упал-отжался, и всё в таком духе. А тут надавали по “фанере” заслуженному прапору — и ты хочешь, чтобы их расцеловали в лобик и отпустили с миром?

— А если они его действительно вообще не трогали?

— Слушай, ты как будто не первый день в армии, — Ромашкин даже оставил свою писанину. — Ты что, солдатню нашу не знаешь? За этими скотами нужен глаз да глаз. Ты им делаешь доброе дело, а они тебе же и нагадят с верхушкой. Типичный пример. Был у нас такой боец Орлов. Приезжает посреди недели к нему брат. Боец просит: “Товарищ лейтенант, отпустите на час, пожалуйста. Всё будет нормально, клянусь. Просто посидим у КПП, поговорим”. Отпускаю. Час нету, два нету. Звонят из милиции, мол, поймали по гражданке в городе в нетрезвом виде. А потом стоит эта козлина перед тобой с перегаром за километр, и глазки у него такие же честные. А что такое, говорит. Вы же сами меня отпустили. Солдату верить — себя не уважать, Иван. И ты отлично это знаешь. Чего ни коснись. Хоть службы, хоть каких-то чисто жизненных вопросов.

— Но нельзя всех под одну гребёнку грести! — возразил Иван.

— Нельзя, — с готовностью согласился замполит. — Только они сами себя под эту гребёнку гребут.

— А что говорят те, кто был рядом с кладовой?

— А что они могут говорить? Либо ничего не видели, либо подтверждают слова этих придурков, хотя тоже ничего толком видеть не могли, потому что дверь была прикрыта. Луцик же упёрся на своих показаниях рогом. Лично я думаю, что он не стал бы этого делать, если бы в кладовой ничего не произошло.

— А мне кажется, Луцик действительно сам упал. Представляешь, он спотыкается, дверь распахивается, он вылетает и приземляется на пятую точку, а все в казарме видят это и ржут.

— Возможно, это действительно жутко забавно, только смеяться последним будет всё же Луцик, — покачал головой замполит. — Он хоть и дерьмо, но солдатне этого оставлять так нельзя. На голову сядут.

После разговора с Ромашкиным Иван понял, что судьба ребят решена. И решена с такой лёгкостью, какую не позволит себе ни один суд на земле.

Выйдя из казармы, Иван встретил старшего прапорщика Дерковича, старшину роты.

— Приветствую лучших людей, — широко улыбнулся старшина, пожимая Ивану руку. Приветливость Дерковича распространялась так далеко, что он мог пожимать всем руки при каждой встрече. Но приветливость эта была, как потом понял Иван, искусной ширмой. Как-то раз они шли вместе из казармы к КПП, и старшина так же пожимал встречным сослуживцам руки. Однако стоило сослуживцу отойти, Деркович, не переставая улыбаться, цокал языком и говорил: “Козёл этот безрогий неделю назад дрель взял и ни слуху, ни духу. Вот и верь людям. Что ты! Не успеешь оглянуться, как из-под тебя вытащат”. Впрочем, говорил он это без злобы, как бы между прочим констатируя факт всеобщей нечестности, против которой лично он, старший прапорщик Деркович, абсолютно бессилен. Большим плюсом старшины была его оборотистость по хозяйственной части, тихий, но непререкаемый диктат в роте среди солдат и готовность помочь в любом вопросе. Как бы ни матерился Деркович тихонько в своей каптёрке, нужное и требуемое доставалось и исполнялось.

— Макарович, вы Луцика не видели? — спросил Иван.

— Луцика? Так он сегодня по столовой заступает. Наверное, на складе должен быть. Продукты получает. А вам он зачем? — лукаво поинтересовался старшина.

— Да так, поговорить нужно, — неопределённо ответил Иван.

— Если насчёт солдатиков, так это бесполезно. Я с ним уже говорил. Ты же дурак, говорю, — перешёл на интимный полушёпот Деркович. — Что ты делаешь, говорю. Такую бучу поднял. И себя грязью обмарал, и пацанов этих. Ты же, говорю, соображать должен. Тридцатник скоро стукнет. Только моргает, дурачина. Я, говорит, не отступлю. Подоляко, мол, давно уже напрашивался. А что Подоляко? Я на него как на себя полагался. Нормальный хлопец. Держи его в кулаке, толк будет. А если ты — сопля на ветру, так тут уж никто не виноват, что солдаты на тебя большой и толстый ложат.

К аресту двух солдат роты, и в особенности Подоляко, старшина относился с нескрываемым раздражение по многим причинам. Так уж повелось, что Деркович всегда выбирал себе среди бойцов некое доверенное лицо. Не в смысле стукачества (к слову сказать, старшина и без стукачей знал каким-то образом о роте всё), а в смысле хозяйственных вопросов. Старшина ведь тоже человек, и ему тоже нужно бывать дома, а в роте постоянно необходимо выдавать и принимать рабочую одежду, инструменты, следить в банные дни за сдачей постельного белья. Арест Подоляко означал, что нужно либо всё это делать самому с утра до позднего вечера, либо искать другого бойца, подходящего на эту “должность”.

— Так он на складе? — переспросил Иван.

— Должен быть там, — кивнул Деркович.

Попрощавшись со старшиной, Иван повернул к столовой, за которой располагались вещевые и продуктовые склады.

Двери склада, окаймлённого широким бетонным выступом для удобства разгрузки с машин, были широко раскрыты. Возле них суетились солдаты в рабочей форме.

— Луцик тут? — спросил у одного из них Иван. Солдат кивнул вглубь склада.

Прапорщик Луцик, судя по всему пребывал в прекрасном расположении духа. Он сидел за небольшой остеклённой конторкой вместе с начальником склада и что-то со смехом ему рассказывал. Начальник склада, пузатый коротышка старший прапорщик, тоже заходился от смеха.

Иван постучал пальцем в стекло и кивком головы попросил Луцика выйти к нему.

— Чего тебе? — отозвался Луцик с неподражаемой наглостью.

Если бы кровь могла вскипать у нормального человека при нормальном атмосферном давлении, как описывают это символическими эпитетами некоторые писатели, то именно такое явление постигло бы Ивана. Но кровь у него не вскипела. Просто в душе возникло бесконечно глубокое чувство оскорблённости. Оскорблённости своего “я”, своего положения и своего мундира, доставшегося многолетним курсантским потом.

Рванув на себя дверь, Иван вошёл в конторку и произнёс ледяным тоном:

— Товарищ прапорщик, оторвите свою жопу от этого удобного стула, застегнитесь, приведите себя в порядок и следуйте за мной. Второй раз я повторять не буду.

Хлопнув дверью, Иван вышел из прохладного склада и направился за угол, где валялись старые разломанные ящики. Луцик, застёгиваясь на ходу, бежал за ним. Вид его за это короткое время претерпел значительные изменения. На лице появилась примирительная улыбка, наглость в глазах спряталась, оставив на поверхности только крохи, и то лишь для того, чтобы замаскировать страх.

— Иван, ты чего в самом деле?

Луцик всё ещё пытался казаться равным, имеющим право называть Ивана по имени, а не по званию, что было для него непривычным.

— Ничего, урод, — процедил Иван, затаскивая прапора в этот закуток и прижимая его к стене. — Я что, похож на твоего другана из пивнухи? Или мы баб трахать вместе ходили? Ещё раз так ляпнешь “чего тебе”, сделаю плохо. Я не стану рапорта строчить, выловлю с городе по гражданке и отхерачу по полной программе. Уяснил?

И в этот момент Иван понял, что совершил ошибку, разозлившись и перейдя на неофициальный тон. В глазах Луцика снова всплыла наглость.

— Вы мне угрожаете, товарищ лейтенант?

— Нет, просто предсказываю недалёкое будущее.

— Тогда я скажу вот что. Херачили уже такие. Теперь на лекарства работают.

— Луцик, тебе кто-нибудь говорил, какое ты говно? — прищурился Иван.

— Ещё неизвестно, кто из нас большее говно. Это всё? — усмехнулся он.

— Нет, не всё. Просто я хочу знать, что произошло в кладовой три дня назад.

— Я всё написал в рапорте.

— А мне кажется, не всё. Мне даже больше кажется, что написал ты то, чего не было. Ты хоть понимаешь, что после этого солдаты тебя ещё меньше уважать будут?

— А я, в отличие от некоторых, с солдатами в канцелярии после отбоя кофеи не распиваю, — с глумливой ухмылкой ответил Луцик.

Иван, действительно любивший поговорить “за жизнь” со своими сержантами, стоявшими в наряде по роте, и которого те невольно уважали за человеческое отношение, понял, кто именно “настучал” замполиту части об этом “позорном” факте.

“Вы хоть понимаете, что это панибратство, товарищ лейтенант?” — со злостью пищал майор Чайко, почему-то напоминавший Ивану образ Чичикова.

“Если вы, товарищ майор, называете “панибратством” то, что я могу вам прямо сейчас доложить имя, фамилию, дату рождения, характеристику и семейное положение каждого бойца в моём взводе, то путь это будет панибратством”, — спокойно отвечал Иван.

“Вы мне не разводите тут демагогию! Не нужно. Просто не допустимо, чтобы офицер распивал чаи-кофеи с солдатами! Повторяю вам, если вы не понимаете, что это махровое панибратство!” — ярился майор.

“А как тогда назвать то, что трое солдат стеклили балкон в вашей квартире?” — спросил Иван.

Не найдясь с ответом, майор застенчиво опустил глаза и махнул на дверь.

“Идите и больше не допускайте таких фактов”.

Каждая такая встряска в начальственном кабинете оставляла неприятный осадок в душе, и возможно теперь перед Иваном находился человек, изначально виновный в этом гадком чувстве, испытываемом всякий раз, когда ему приходилось сталкиваться с самой низкой грязью — предательством.

— Ну и скотина же ты, Луцик. Неумная и подлая скотина.

— А за эти слова, Иван, можно и ответить, — покачал тот головой.

— Я отвечу за любые слова, сказанные в отношении тебя. И ни у кого за спинами шушукаться не буду.

— Ну, вот и поговорили, — одёргивая форму, хохотнул Луцик. — А напоследок, лейтенант, советую всё же выбирать выражения. Тут, в Степной, есть целый цыганский район, а там у меня много друзей. Так что кто кого отхерачит — большой вопрос. Не лезь ко мне. А я не буду лезть к тебе. Всего-то. А сосунков этих я посажу, можешь не сомневаться. Троих за свои службу посадил, и этих посажу.

— Посмотрим, — кивнул Иван.

— И смотреть нечего. Сядут как миленькие.

— Ты, блин, действительно дурак. Ты ведь никто, Луцик. Никто. Что такое ты без армии, без своих погонов? Ты бегаешь, жалуешься на солдат каждому начальнику, но сам ничего сделать не можешь. И то, что посадят этих пацанов, ничего не изменит.

Последнее Иван говорил уже в спину быстро удалявшемуся к зданию столовой Луцику. Шёл он гуськом, нарочито небрежно засунув руки в карманы, но спина… Вид этой чуть согнутой спины внушал Ивану надежду, что слова зацепили его. Должны были зацепить!

Конечно, бойцы виноваты, но что с них взять, если вся система приучила их юлить и выкручиваться? Полтора года сплошной неразберихи. Планы боевой подготовки ломались многочисленными нарядами и хозработами. Солдата чаще можно увидеть с ломом, лопатой и веником, чем с оружием. Большинство офицеров и прапорщиков с радостью сами игнорировали проведение занятий. Негласно признавая разделение по призывам и некие эфемерные привилегии старослужащих солдат, они создавали почву для бесконечных дисциплинарных и даже уголовных проступков. Видимость работы, бессмысленность каждого служебного дня отражалась и на солдатах.

Новая форма не выдавалась годами. На зарплату можно было купить всего четыре пары летних туфель. И всё это под бесконечным прессом приказных начальственных циркуляров о повышении уровня боевой подготовки.

Обо всём этом безнадёжно говорилось в канцеляриях и каптёрках, неизменно с ностальгией вспоминались времена, когда на зарплату “можно было жить”. Жить… Теперь же была видимость жизни.

Мало того, что зарплата была маленькой, так ещё и существовал строгий запрет на иной вид деятельности, кроме военной. Однако все потихоньку подрабатывали. Кто где мог. И кто как умел. А иначе нельзя было прокормить семью. Эта позорная скрытность и двоякость жизни глушила в военных людях сознание собственной нужности и гордости за свою службу.

Иван тоже подрабатывал. Лейтенантское жалование имело обыкновение кончаться уже после первой недели. Тогда приходилось переходить на бульонные кубики, китайскую лапшу и хлеб. И как только наступало такое время, он брал с согласия отца машину и таксовал по городу. По этому поводу Иван уже много раз имел нелицеприятные разговоры с соответствующими начальниками, которые узнавали об этом непонятно как. Унизительнее всего было то, что каждый из этих начальников тоже имел левый доход. Бардачный, к примеру, развёл пасеку и бойко приторговывал мёдом. Мало того, за пасекой почти всё лето следил один контрактник, которого майор просил держать язык за зубами. Но куда же тому было деться от настойчивых расспросов о причине его отсутствия на построениях? По этой причине из всей части один Бардачный пребывал в полной уверенности, что о его маленьком бизнесе никто не знает.

И в этом круговом бардаке никто бы и думать не стал о судьбе двух солдат. Это задевало Ивана. Задевало равнодушие. Задевала неумная злоба Луцика, решившего утверждать свой авторитет с помощью грубой слепой системы, под защитой которой он находился. Задевало то, что слово прапорщика значило больше, чем слово солдата. Это не было правильным. Не было, и всё тут! Но что противопоставить Луцику, теперь уже ощетинившемуся из какого-то своего извращённого принципа? Что?

Этого Иван пока не знал. Конечно, прапорщик Луцик ещё получит своё, но не от руки офицера Вишневского. Марать руки об это чудо природы не хотелось категорически. И не потому, что Ивана испугали туманные намёки о многочисленных друзьях в цыганском районе (такая мысль ему и в голову не приходила), а просто из-за того, что вряд ли удовольствие разбить Луциковскую рожу помогло бы делу. Нельзя было давать Луцику лишний повод чувствовать себя жертвой, отчего тот стал бы ещё яростнее защищать свою позицию в отношении бойцов.

Но придумать что-то было нужно. Иначе двум молодцам ни за что ни про что могли припаять срок. Очень даже могли.

Идея пойти в ресторан принадлежала Руслану, тому самому, который сбежал от драки, а потом извинился за это перед Иваном. За прошедшие годы Руслан заматерел и перешёл в разряд тех, кому при встрече дружески и иронично говорят: “Привет, бычара!” На поясе у него теперь неизменно болтался пейджер, а на пальце непристойно красовалась большая золотая печатка. Впрочем, впечатление, которое он внушал, было всего лишь частью правды, дымом, пускавшимся в глаза окружающим.

Нужно сказать, Руслан имел не красящую его привычку переоценивать свои силы, внушать ложное впечатление и изрядно потом страдать от этого. Подвизался он в продаже строительных материалов, но сам из себя ничего финансово сверхгигантского не представлял. Хуже всего было то, то Руслан иногда вёл себя как раз обратно своему истинному положению — подавал себя как “крутого парня”. Вальяжно, со специфическими жестами денежного воротилы.

Просто чёрт какой-то дёрнул Ивана согласиться пойти вместе с Катей в ресторан в компании Руслана и его очередной залётной шалавы. Высокая и худая девица с манерами познавшей все виды разврата аристократки, видимо, скрашивала его тяжкие будни, наполненные ожиданием родов у жены. Жена Руслана находилась на девятом месяце и лежала в больнице. Но на страже семейной морали стояла тёща. Потому Руслану приходилось “тыкаться” (как он говорил) по ресторанам и чужим квартирам. Тяжкая доля.

У Ивана было с собой двадцать баксов и он предложил купить закуски, выпивки и посидеть в парке. Это разумное (учитывая финансовые ресурсы) предложение было Русланом решительно отвергнуто. И, как потом понял Иван, размахом своего замысла он хотел поразить не столько свою Викторию, которая (если она, конечно, не была полной дурой) знала всю подноготную Руслана, сколько Катеньку, этот нежный и новый цветок, оказавшийся рядом с его другом. “Всё будет путём, — весело шептал Руслан на ухо Ивану. — Я тебе отвечаю. Посидим как люди. Что нам по этим паркам шляться?”

Препираться с безрассудным приятелем на виду у девчонок показалось Ивану смешным и мелким. В конце концов, он тоже не был лишён душевной широты и размаха. Мысленно пообещав не заказывать лично себе ничего дорогого, Иван согласился.

В “Соснах”, как только их усадили за столик и принесли меню, Руслан жестом миллионера на отдыхе великодушно передал меню дамам: “Заказывайте!” Иван со смутным беспокойством понял, что это начало конца. Дамы, получившие карт-бланш, видимо, решили использовать его на полную катушку. “Ух, ты моя прелесть”, — сделав губы трубочкой и потрепав своего спутника за полную щёку, довольно произнесла Виктория и приступила к разграблению. За мидиями в белом вине последовала горбуша, запечённая с сыром, потом куриные окорочка фаршированные грибами. Вино для женской части компании и водка для мужской. Чем дальше, тем больше…

Пьяненький Руслан, громко чмокал свою пассию и одновременно пытался объяснить Кате, как он завидует своему другу Ивану за то, что тот отхватил себе такую девушку.

Катя же вежливо смеялась, лениво клевала безумно дорогие блюда и, казалось, не испытывала никакого дискомфорта, находясь рядом с практически незнакомыми людьми.

После первых же решительных атак Ивана, она решила полностью ему довериться. До этого похода в ресторан они мило погуляли по городу, несколько раз сходили в кино, посидели в кафе за чашкой кофе и говорили. Впрочем, говорил в основном Иван. Ей было безумно интересно его слушать. Кроме того, ей льстило внимание молодого, обходительного офицера, имевшего машину и квартиру. “У тебя в жизни было и должно быть всё лучшее”, — говорила ей мать. А Иван Вишневский, сильный, мужественный и уверенный в себе и был самым лучшим, потому что выгодно отличался от разболтанного поколения “унисекс”, в котором напрочь стёрлись границы между мужественностью и женственностью. Парни и девчонки словно бы смешались, стали похожи друг на друга и в одежде, и в причёсках, и манерой поведения. Курить, пить пиво, украшать себя фенечками, носить все безликое на размер больше, отвязно тусоваться в клубах или на площадке перед “Макдональдсом”, меняться дисками Земфиры и “Мумий-Тролля”, бесконечно говорить по сотовым (у кого они были), фоткаться, жевать резинку без сахара, смеяться над странными преподами в универе, целоваться специально на виду у всех… короче, двигаться по жизни, не задумываясь о серьёзных вещах — это была их стихия. Но в том-то и дело, что Катенька не могла не задумываться. Так уж её приучила мама. Из множества её высказываний о том, как должна устраиваться в жизни молодая девушка, не лишённая привлекательности, у Кати сложилась смутная, но вместе с тем достаточно определённая картина своего будущего — машина, уютненькая квартирка, муж-добытчик, шашлыки в компании друзей на выходные, чашка горячего чая с малиной и заботливо подоткнутый плед, когда она больна, весёлые и обходительные обеды с родителями, отпуск с мужем в Болгарии или на худой конец в Крыму, один ребёнок…

Дальше было ещё более смутно. Ребёнка Катя представляла себе в виде хрупкой куколки, которая будет всё время спать в своей кроватке и которую можно с гордостью показывать родственникам и знакомым. А уж мечты о том, как они с мужем катят по дорожке коляску, вовсе приводили её в тихий восторг.

Иван Вишневский вполне подходил на роль мужа. С чувством юмора, сильный, черноволосый, с глубокими голубыми глазами… Ростом, правда, не вышел, но фигура атлета компенсировала этот недостаток. В нём угадывалось нечто истинно мужское — способность принимать решения и прилагать все силы к их выполнению. Что касается её самой… Она не была идиоткой и отлично понимала, к чему вели букеты цветов, прогулки, длинные разговоры и ресторанные посиделки. Мужчины, проявляя интерес, полагали, что женщины до последнего момента не догадываются об этом интересе. Как будто женщина слепо идёт в ловушку, не понимая, что её там ждёт. Но она отлично знала. И ждала этого момента. Платонические охи-вздохи под луной указывали бы только на то, что мужчина болезненно нерешителен, а с больными людьми связываться не стоило.

Судя по всему, Иван таким недугом не страдал.

Катя исподволь, украдкой наблюдала за ним. Она пыталась представить его в постели; бесстыдство движений этого волосатого скакуна, откровенность поцелуев… Это должно быть что-то неистовое, мощное, повелевающее и одновременно нежное.

Она вспомнила старую песенку про младшего лейтенанта, а так же реплику одной киногероини о том, как стать генеральшей, и улыбнулась, как могут улыбаться только умные, с далеко идущими планами женщины.

Пока Катенька предавалась приятным мечтам, Иван мысленно пытался подсчитать, сколько же Руслан должен добавить к его двадцатке, чтобы расплатиться за шикарно проведённый вечер.

— У тебя сколько бабок? — спросил он тихо, когда девчонкам принесли десерт.

Руслан, пытавшийся поднести пустую вилку ко рту, повернулся к нему и в его глазах начало проступать осмысленное выражение.

— Пятнадцать, — почему-то глупо улыбнулся приятель.

Ничего больше не сказав, Иван попросил счёт. Счёт принесли и из него стало видно, что вечер обошёлся в сумму, равную восьмидесяти долларам.

— Пошли-ка, выйдем, — поднялся Иван и потянул Руслана в холл.

— Девочки, мы сейчас вернёмся, — с пьяной любезностью сообщил Руслан.

В холле на Руслана напал приступ безудержного раскаяния.

— Вано, сам не знаю, как это получилось! Ну, дурак я, дурак!

— Я же тебе сказал, что у меня только двадцатка! Ну, ты и дебил! Мы же зависли, блин! Самым скотским образом зависли! Что мне теперь, штаны снять? Показать любезной публике стриптиз? А? Моего заказа там максимум на двадцать пять, а твоя курва на весь полтинник повеселилась.

— Вано, нужно что-то делать, — жалобно простонал Руслан, беспокойно заглядывая в зал, пестревший светомузыкой. — Выручай, Вано.

— Я тебе что, рожу эти баксы? Это была моя последняя двадцатка. Я, блин, долбаный лейтенант нашей дебильной армии, а не Билл Гейтс. Миллионы у меня в подкладке не зашиты. Или ты думал, что нас тут за так обслужат?

— Вано, у меня дома есть бабки! — осенило приятеля. — Под шкафом в конверте. Съезди, потому что я совсем никакой…

— Всё в порядке, господа? — заглянул в холл официант, приносивший им счёт.

— Да, да, командир, всё отлично! — помахал ему рукой Руслан.

— Ключи от квартиры гони! Быстрее! — потребовал тихо Иван, но тут лицо Руслана перекосилось нескрываемым разочарованием.

— Блин, дома же тёща… Это же полный атас! Она мне все жилы вытянет.

— Ну и мудак же ты, — поморщился Иван.

— Я знаю, Иван. Выручи, а! Век не забуду!

Оставался последний вариант — ехать домой и просить деньги у матери. Перспектива разговора с матерью среди ночи на тему ресторанного долга была так отвратительна и настолько не предвещала ничего хорошего, что вся радость этого вечера мгновенно улетучилась.

Но делать было нечего. Время шло, а позориться перед девчонками и чужими людьми не хотелось.

Зинаида Павловна бодрствовала. Света, сестра Ивана, предложила недавно матери помогать ей на вещевом рынке, вот она и коротала вечера в подсчётах доходов-расходов. После смерти отца она места себе не находила, маялась, попивать стала с подругами. Так что предложение дочери хотя бы заняло её мысли и свободное время.

Тихо войдя в квартиру, Иван с отвратительной неловкостью размышлял о том, как бы начать разговор. Они с матерью раз и навсегда провели черту между своими доходами и тратами. Переходить эту черту на статье “РАСХОДЫ” Ивану случалось, но по мелочи. Однако даже этих мелочей хватало на то, чтобы мать считала себя в праве подвергать его резкой и уничтожающей критике.

Что будет теперь он даже предугадывать не хотел.

— Иван, ты ужинать будешь? — не отрываясь от калькулятора и вороха бумаг, спросила она.

Иван молча вошёл в комнату и прислонился к косяку двери.

— Ну, что воды в рот набрал? Разогревать я тебе не пойду. Занята, как видишь. Что-то тут никак не сходится… Светка-профуфырка, наверное, хочет в трубу вылететь вместе со своими шмотками. Такого в документации навертела, что сам чёрт ногу сломит. Господи, хоть ты не стой над душой! Иди, иди… куда-нибудь.

— Мам, мне нужны деньги.

— Мне они тоже нужны, мой хороший… — нараспев произнесла она и в тот же момент осеклась, повернулась к нему и сняла очки. — Что? Что тебе нужно?

— Деньги, — повторил он.

— М-г. Прямо сейчас? — удивилась Зинаида Павловна.

— Прямо сейчас.

— Так. И в чём дело? — в её голосе появилась холодная интонация, напоминавшая дуновение северного ветра. Такое дуновение означало приближение не менее ледяной бури.

— Я тебя внимательно слушаю.

— Мама, мне просто нужны деньги.

— Столько?

— Сотню. Я отдам тебе всё до копейки. Как только смогу.

Иван терпеть не мог чувствовать себя униженным просителем. И это чувство не менялось, даже если приходилось просить о чём-то мать.

— Ну, разумеется, ты всё отдашь, — с издёвкой согласилась Зинаида Павловна. — Только, милый мой, неужели ты, придя домой в половине… — она мельком взглянула на часы, — второго ночи, рассчитываешь получить у матери-пенсионерки сто долларов без всяких вразумительных объяснений?

Вразумительные объяснения… Как раз их-то у Ивана и не было.

— Мне просто любопытно, зачем моему сыну понадобилось сто долларов среди ночи? Может быть, его жизни что-то угрожает и сумма в сто зелёных отведёт эту угрозу? Или, возможно, ты прокатился на такси до Москвы и обратно, только для того, чтобы полюбоваться видами вечерней российской столицы, а денег расплатиться с таксистом у тебя не хватило? Или ты снял суперпроститутку? Что может стоить сотню баксов во втором часу ночи?

— Ресторан, — тихо ответил Иван, чувствуя, как жаркая краска заливает лицо. — Мы с Русланом зависли в “Соснах”. Нужна сотня.

— Прекрасно. Великолепно. Изумительно. Молодые люди культурно отдохнули в ресторане. Ничего не скажешь, молодые люди хорошо зарабатывают. У них денег куры не клюют.

— Мам, я прошу тебя, — поморщился Иван.

— Нет, подожди, а чего ты отворачиваешься? Чего ты отворачиваешься? Ты мне вот что скажи. Сколько тебе лет? Я-то это знаю, просто хочу понять, осознаёшь ли ты, что в таком возрасте пора иметь что-то под черепной коробкой? Ты что же думаешь, я деньги с деревьев срываю? Или мариную, потому что мне их девать некуда?

— Слушай, я же сказал, что отдам. Но сейчас помоги, прошу тебя!

Зинаида Павловна стояла напротив него, тяжело дыша, с отсутствующим выражением на лице. Спустя мгновение такой задумчивости она вошла в спальню, и вышла оттуда уже держа в руках бумажку благородного серо-зеленого цвета.

— Я дам тебе эти деньги, Иван. Дам. Но это будет первый и последний раз. Я не собираюсь оплачивать твои кабацкие похождения. Никогда. Я хочу, чтобы ты хорошенько это запомнил. За привилегию быть взрослым, мой хороший, нужно расплачиваться своими силами, а не чирикать и трепетать крылышками, призывая внимание родителей и рассчитывая на их подачку.

Сунув ему деньги в руку, она снова скрылась в спальне, при этом хлопнув дверью.

Такого гадкого чувства уже давно не было в душе Ивана, когда он привёз деньги в ресторан. Стыд и злость буквально душили его. И даже удушение Руслана своими собственными руками вряд ли помогло бы Ивану чувствовать себя лучше.

Судя по всему, протрезвевший Руслан держал круговую оборону. Парочка плечистых парней в холле вежливо пыталась выяснить, собирается ли он платить. Иван в последнюю минуту спас положение, и, как бы там ни было, вздохнул облегчённо.

— Иван, ты — человек, — лепетал Руслан, потерявший свою пассию в толпе мужиков, куривших возле ресторана.

— А ты козёл, — отозвался он, открывая дверь машины и усаживая Катю на переднее сиденье.

— Ну, блин, извини, что так получилось…

Иван сел за руль, включил зажигание и вывел машину на дорогу. Закурил нервно.

Катя молчала. Он был ей за это благодарен, хоть и ощущал неловкость такого молчания.

— Что-то случилось? — спросила наконец она. — Вы поссорились?

Катенька отлично знала причину ссоры, но, следуя женской интуиции, решила быть очаровательно наивной.

— Да так. Не бери в голову, — потеплел Иван. — Если человек с головой не дружит, то я тут ничего не могу поделать.

Злость на Руслана проходила. В конце концов, какой смысл злиться, если всё наконец закончилось? Он едет один на один с прекрасной девушкой, ни разу за весь вечер не сказавшей никакой глупости или откровенно банальной вещи. Конечно, достоинство и ум женщины не всегда определишь по её словам, это Иван знал, но и откровенную, развязную, с завышенным самомнением дуру видно за километр. Шила, как говорится, в мешке не утаишь. Встречал он и таких. Они истеричны и мнительны. Они нетерпимы и раздражительны. Они коварны и расчетливы. Они необоснованно требовательны и обидчивы. Настоящая мука иметь с такой особью дело. Поэтому Иван раз и навсегда решил придерживаться одного маленького правила, которое вывел для мужской половины человечества некий мудрец Сервус. Он сказал: “Испытывая привязанность, не обязательно идти на поводу”. Да и сам Иван с трудом представлял себя под каблуком подруги или жены. Не дождутся!

И если бы Катя, которая от вина была слегка пьяна, начала трепаться с Русланом, неся при этом полную чушь, Иван бы просто добился близости, пару раз ответил бы на её звонки (а она обязательно позвонила бы), и дело с концом. Но он оценил её такт, оценил её разумное молчание в нужных местах и вполне одобрял шутки и реплики, которые она подавала за столом. Иван почувствовал уважение к ней за недемонстративность и отсутствие жеманства. А так же гордость за то, что нашёл её в вагоне обычной электрички.

— Иван, извини, пожалуйста, — повернулась Катя к нему. — Не мог бы ты остановиться на минутку?

— Что, что такое? — тревожно спросил он, сворачивая к обочине.

— Немножечко перебрала, — слабо улыбнулась она. — Это пройдёт. Руслан слишком часто не давал пустовать моему бокалу.

Он помог ей выйти из машины, тревожно заглядывая в глаза. Катя дышала глубоко и тяжело.

— Мама меня убьёт, — коротко засмеявшись, просто призналась она. — Кроме того, что напилась в стельку, так ещё и приду домой заполночь. — Потом неожиданно сочувственно спросила: — Ты очень сильно потратился?

— Даже не думай об этом, — покачал головой Иван, ощущая захлестнувшую его нежность к этой хрупкой, скромной девушке. — И не говори, и не думай. Поняла?

“Сейчас он меня поцелует. Может быть, даже взасос… Если, конечно, он не такой же хлипкий мудак, как Толик”.

В глазах Кати появилось нечто такое по-детски слабое и умоляющее, что Иван не мог удержаться.

“Так, так. Посмотрим, что мы умеем”, — мысленно улыбнулась Катя, когда он легонечко прижал её к дверце машины и осторожно приблизил свои губы к её. Первый поцелуй был лёгким, как бы приглашающим. Катя дала понять, что не возражает против такого развития событий. Она обожала это ощущение новизны, когда человек думает о тебе только хорошее, и ты сама похожа на идеальный, без единой ошибки текст; ты ещё ничего не сказала и не сделала, но тебя желают. Желают и любят не за что-то, а просто так, просто потому, что ты есть на свете, пока ещё без недостатков и досадных изъянов. Потом всё могло быть по-другому, но сейчас именно так, и никак иначе. Нет ни взаимных обязательств, нет недомолвок. И оттого так легко на душе, так всё несложно и так ново.

Сильные жаркие губы вызывали во всём её теле сладкую дрожь, испытываемую не так часто. Мальчики, с которыми она встречалась, всего лишь изображали из себя настоящий мужчин, а Иван (Катя, как и все женщины, прекрасно это чувствовала) БЫЛ настоящим мужчиной, знавшим, как вести себя с женщиной с самого начала. Он не сомневался ни в одном своём жесте, не думал о том, как выглядит со стороны.

— У меня есть ключи от тёткиной квартиры. Там никого нет, — прошептала она, отлично понимая, что молодой лейтенантик попался, запутался и теперь никуда не денется.

— А что скажешь маме? — засмеялся он.

— Я ужасная, неисправимая врунья. Скажу, что ночевала у подруги.

— Тогда, чтобы ты не чувствовала себя виноватой, давай я буду твоим подругом.

— Ладно. В таком случае выпьем чаю, посплетничаем и баиньки, — хитро согласилась она.

— Баиньки так баиньки, — кивнул он, понимая, что никаких “баинек” не будет.

Командир второй роты, капитан Миронов, отличался от всех офицеров части своим удивительным спокойствием. Его спокойствию в самых разных ситуациях могли позавидовать древние стоики, а его безмятежность сделала бы честь эпикурейцу. Худой и низкорослый, с чуть кудреватой седой растительностью на голове, имевший обыкновение говорить размеренно, без криков, матов и армейских глупых выражений типа “тут вам не здесь”, он в принципе не мог бы вызвать благоговейный трепет в солдатских сердцах, но, удивительное дело, на самом деле солдаты его уважали и побаивались. И это был не страх жесткого наказания, и уважение их не имело под собой рабской основы. Всё в роте капитана Миронова было несколько иначе, чем в других подразделениях. Всякий раз, когда заходила речь о второй роте, у Ивана возникало ощущение правильности, какой-то удивительной чёткости и завершённости, созданной в роте. В отличие от других, рота капитана Миронова была УПРАВЛЯЕМА. И управляема не внутренними лидерами, на которых в большинстве своём полагались командиры подразделений, а только одним человеком — капитаном Мироновым. Его приказы, отданные тихим, спокойным тоном, выполнялись без оговорок и увиливаний. Конечно, в его роте были разные люди, призывы менялись, потому и возникали разные ситуации, нарушавшие общую картину, но капитан Миронов снова и снова доказывал, что безнадёжных случаев для него просто не бывало. Рано или поздно, но каждый из его солдат занимал в роте предписанную ему нишу. Прознав о такой способности Миронова, командование части переводило во вторую роту самых ненадёжных, самых строптивых солдат. Миронов, конечно, от этого начальственного “внимания” в восторг не приходил, но и поделать ничего не мог. Как не мог ничего поделать и со своим старшиной роты, старшим прапорщиком Задонским, называемым всеми Тараканом за пронырливость и пышные, рыжеватые от табака усы. Воспитывать старшего прапорщика Задонского, переслужившего в армии все установленные сроки, было бессмысленно. Человек, кочевавший по каптёркам всего бывшего Советского Союза, сам мог кого угодно и чему угодно научить. К его старшинскому хозяйству трудно было придраться. Бумаги, накладные, ведомости, тетради учёта находились в идеальном порядке. Однако хитрый Таракан как-то удосуживался сторговывать как солдатам, так и посторонним людям, то новенькую полевую форму, то бушлаты, то портупеи, то сапоги, да и так по мелочи. И “доверенное лицо” из солдат он выбирал такое же оборотистое, хитроумное (хитрожопое, как говорили в войсках) и нагловато-почтительное. Сержант Синий был как раз из такого числа. Все в общих чертах догадывались об общих делишках старшего прапорщика Задонского и сержанта Синего, но явными доказательствами никто не обладал. К тому же Таракан имел крепкое положение в части благодаря своему умению подмасливать начальство, вечно что-то строившее или ремонтировавшее, и которому постоянно требовались умелые руки. Задонский, к его чести будет сказано, руки действительно имел золотые, и потому частенько пропадал на разных начальственных дачах. Более того, Таракан никогда не отказывал тем, кто просил выделить солдат для разных мелких услуг.

Сковырнуть эту усатую язву капитан Миронов был не в силах. Так уж повелось, что перед некоторыми болезнями наука, несмотря на всю свою мощь, практику и знания, пасовала. Оставалось только надеяться на чудо — ошибку самого Таракана или его увольнение на пенсию.

Войдя в канцелярию второй роты, Иван застал Миронова в размышлении над листком, вырванным из простой ученической тетради. Листок был исписан крупными буквами.

— День добрый, Михалыч, — жизнерадостно поздоровался Иван.

— Здорово, здорово, — кивнул Миронов, откладывая листок и вставляя в мундштук сигарету. Курил он исключительно отечественные сигареты, пренебрегая повсеместно распространёнными зарубежными громкими марками, и только через мундштук. Вкупе с этой деталью, дымчатые очки и чуть всколоченная седая шевелюра делали его похожим на ужасно интеллигентного физика времён разгула социализма.

— Хочешь посмеяться? — спросил Миронов и подал исписанный листок. — Читай.

— “Я радавое Сингаевски пашол на пошту патаму што хацел бросiць письмо сам. Но тут миня поймал прапаршчык Луцык и сказал почему я не в казарме. Я сказал што хацел забросiць писмо. Он сказал что запишет меня патаму што я не застёгнут. Это всё што я магу сказать па этаму вапросу.

13 июня 19… Рад Сингаевски.”

Иван сдержанно хрюкнул, возвращая листок.

— По письму — дурак дураком, — сказал Миронов, попыхивая сигаретой. — А ведь это совсем не так. Нормальный пацан. Как все. Может быть даже сообразительнее некоторых. А мне говорят: наказывай. За что? За то, что дебильный прапор, носящийся по всему гарнизону, как в жопу раненый олень, встретил его расстёгнутым в жаркую погоду, а потом самоотверженно доложил об этом коменданту? А этот солдат, хоть и писать не умеет грамотно, любую машину с завязанными глазами починит. Вот и посуди, в каком я положении. За ерунду готовы сожрать солдата со всеми потрохами. И про твоих уже слышал. Подоляко у меня служил, его я знаю. Конечно, он тот ещё жук хитрожопый, но совсем не дурак. Связываться с Луциком не стал бы в открытую. Кто там ещё с ним?

— Самсонов, — подсказал Иван.

— Этого не знаю и сказать ничего не могу. Но если они сошлись, значит, одного поля ягодки. Луцик — свинья. Пачкает сам же себя только из мнимого удовольствия увидеть наказанными всех своих обидчиков в лице этих двоих. Грустно. Ты с ним говорил?

— Пытался.

— И что?

— Ничего. Дураком родился дураком и помрёт.

— Ясно. От Луцика ничего другого ждать не приходится. Жалко пацанов… А припугнуть не пробовал?

— Он мне на своих знакомых среди цыган намекнул.

— Это у него знакомые среди цыган? — сдержанно засмеялся Миронов. — Так они ему морду полтора года назад раскровенили за что-то. Служебное расследование по этому случаю проводили. Менты многих цыган тогда посадили. Не из-за Луцика конкретно, а просто наркотики попутно нашли. Так что ему там лучше не появляться. Трепло он. Хотя ты и сам это знаешь.

Миронов поднялся и вышел вместе с Иваном из канцелярии.

— Если хочешь спасти бойцов от дисбата, придётся немножко повоевать с начальством. Они это дело, я так понимаю, собираются раскручивать до конца. Выступят, так сказать, единым фронтом. Бардачный это любит. Будет чем потом солдат стращать. А ты, если не боишься, попробуй выступить на их стороне. И взвод свой подключи. Коллектив, что бы там ни говорили, многое значит в армии. Должно же в наших трахнутых войсках ещё остаться что-то такое, на что можно было бы надеяться и рассчитывать.

Войдя в спальное расположение Миронов неожиданно что-то заметил за двухъярусными кроватями и проговорил:

— Ага, голубчики, понятно. Подкрепляемся?

Теперь и Иван увидел, что трое бойцов комфортно устроились на кроватях и, разложив на газетке явно домашнюю снедь, с аппетитом её жевали.

— Значит, до ужина потерпеть не могли? Решили заточить втихомолку, в спокойной казарменной обстановке? Что ж, други мои, я вас понял, — кивнул Миронов и тихо сказал Ивану: — А теперь смотри, как я этих жлобов учить буду.

После чего громко крикнул:

— Дежурный, стройте роту!

Со всех углов на взлётку посыпались солдаты, ожидавшие построения на ужин.

Троих обжор Миронов выставил перед строем в том виде, в каком они были обнаружены за поеданием продуктов — в майках, брюках и тапочках.

В расположении второй роты установилась необычная тишина.

— Равняйсь! Смирно! — скомандовал дежурный и повернулся к ротному.

— Вольно, — козырнул капитан Миронов. — Итак, товарищи солдаты. Вам, наверное, интересно, почему три ваших товарища стоят сейчас перед вами в таком непрезентабельном виде? Я вам скажу. Это несчастные, голодные дети Поволжья.

По строю пронеслась волна сдерживаемых смешков, а трое довольно упитанных “детей Поволжья” потупились со смущёнными улыбками.

— Бедные дети так страдали от недоедания, что даже не смогли встать с кроватей и дойти до столовой, чтобы утолить голод. Печально. Думаю, все со мной согласятся, если мы, не дожидаясь ужина, позволим эти несчастным доесть. Не дай Бог им станет плохо по пути в столовую.

Дежурный сержант уже стоял с пакетом. Пакет был передан провинившимся.

— Кушайте, — кивнул Миронов. — Даю вам честное слово, что рота никуда не двинется, пока вы всё не съедите. Кушайте спокойно. Если рота немножко опоздает на ужин, то это не страшно.

Солдаты неуверенно запустили руки в пакет. На свет божий выглянула куриная ножка, огурец и шмат сала. Каждый неуверенно откусил от доставшегося продукта.

Строй всё больше изнывал от еле сдерживаемого смеха. И чем больше и торопливее провинившиеся запихивали в себя снедь, тем неудержимее звучал смех.

По всему было видно, что эти трое с большим удовольствием провалились бы сквозь пол казармы, лишь бы не стоять перед строем с набитыми едой ртами. Можно было не сомневаться, что такая наука пойдёт им впрок больше, чем несколько внеочередных нарядов. Коллектив умел презирать. И если он выражал презрение смехом, то презираемым от этого было совсем не легче.

Стоял жаркий август.

Есть в этом месяце что-то неуловимо печальное, несмотря на кажущийся разгар лета. Всего лишь несколько недель отделяло его от дождей, промозглого холода по вечерам и утренних паутинок на траве, покрытой тяжёлой росой. Это был двоякий месяц. Всё в августе жаждало осенней прохладцы и одновременно не желало холодов.

Таким же двояким было и настроение Ивана.

Знакомство с родителями Кати, как к нему ни готовился Иван, стало для него неожиданным. К некоторым вещам просто нельзя быть готовым.

Решение о свадьбе далось не легко. Жутко смешно было думать о себе, как о чьём-то муже. Вся прелесть совместного времяпрепровождения в пустой квартире Катиной тётки меркла перед призраками будущих проблем — подготовке к свадьбе, самой свадьбы и тем, что будет после неё. Вдвоём, ничем не связанные, они строили лёгкие, воздушные и, если уж говорить начистоту, мало осуществимые планы. От них становилось легко и приятно именно потому, что они были далеки от действительности.

Но теперь всё обстояло иначе. Катя “залетела”. Не могла не залететь, учитывая ту интенсивность и периодичность, с которой они посещали тёткину квартиру. Впервые узнав об этом, Иван на несколько мгновений наполнился адреналином, заставившим его обильно вспотеть, а потом пришло время для решительных действий. И Катя, и Иван изъявили желание соединить, как говорится, свои судьбы.

В дом Зинаиды Павловны как-то вечером явилась целая делегация, состоявшая из будущего свёкра, тёщи и её сестры. Глядя на них, никак нельзя было предположить, что Катя являлась их родной кровью. Изящная, с хрупким голосом и телом, она никак не походила на своего коротконогого пухлого отца и свою достаточно грузную мать, по всей видимости прилагавшую массу усилий, чтобы удержать на лице следы моложавости. И нужно сказать, что усилия эти имели плачевный результат — моложавость никак не хотела держаться на её лице, напоминавшем искусственную маску, которую рисуют на себе японские гейши. Выщипанные и заново прорисованные брови выглядели, как две изогнутые чёрные рапиры, устремившиеся прочь от переносицы с горбинкой к краю чуть припухлых глаз. Выкрашенные в тёмно-бордовый цвет волосы были уложены в праздничную причёску, уместную разве что для двадцатилетней девушки. Тонкие губы Галины Константиновны были густо обработаны помадой. На когда-то полных, а теперь обвисших щеках пудра с трудом скрывала морщины и борозды, возникавшие обычно в результате бурных переживаний.

Ненамного лучше выглядела и сестра Галины Константиновны, Вера Константиновна. Единственно, она была чуть моложе.

С одного взгляда было понятно, кто заправлял в Катиной семье.

— Здравствуйте, здравствуйте, — широко улыбаясь, начала с порога Галина Константиновна, вызывая в прихожей своим широким платьем целый торнадо. — А мы к вам на огонёк. Миша, дай цветы…

Теоретический глава семейства немедленно вручил матери Ивана букет цветов.

— Проходите, проходите, — засуетилась Зинаида Павловна. — Иван, проводи гостей в зал.

Гости соизволили пройти и рассесться в креслах и на диване. При этом Галина Константиновна беспрестанно говорила о том, как жарко на улице, как долго они ходили по рынку “Динамо”, чтобы купить Катеньке новые туфли, как с каждым днём растут цены, и как по дороге домой они решили заглянуть к Вишневским, чтобы полюбоваться на того, за кого Катенька, хоть тресни, собралась замуж.

— Я говорю, успеешь ещё замуж, а она: нет, можешь и не отговаривать, пойду за Ивана.

Из приличия Галина Константиновна ни словом не обмолвилась о беременности дочери, словно это не имело ни малейшего отношения к их визиту вообще и к обсуждению предстоящей свадьбы в частности.

— И ни в какую, понимаете, — продолжала громогласно будущая тёща. — Люблю его, говорит, и всё тут. Ну, если любят, так мы не звери, чтобы возражать. Пусть любят на здоровье. Мы своим детям не враги, ведь правда? Правда! Вы знаете, мы уж боялись, что выберет себе какого-нибудь студентика без кола без двора. У него и за душой-то ничего нет. Сейчас ведь как среди молодёжи? Пьют, гуляют. Ведь правда? Правда! Ничего хорошего от таких ждать нельзя.

Мать, принеся последнюю тарелку с горячими котлетами, пригласила гостей к столу. Она слышала всю речь Галины Константиновны, но не сказала ещё ни слова. Насколько Иван знал свою мать, это был признак настороженности, которую она испытывала. Сам Иван тоже не мог похвастаться спокойствием. Он интуитивно хотел произвести приятное впечатление, но ему не нравились взгляды, которые бросала на него эта троица будущих родственников. Они откровенно его изучали, как изучали бы самца, приведённого со стороны для случки. Каков экстерьер, характер, отличительные особенности… И было понятно, что они не уйдут, пока не выяснят всё досконально. К тому же, эта преувеличенная радость из-за намечавшейся свадьбы была несколько неестественна. Трудно представить, что они безумно счастливы тем, что их восемнадцатилетняя дочь беременна ещё до медового месяца.

За столом потекла почти непринуждённая беседа о том, сколько и как готовит Катя, что она любит, а чего терпеть не может. Исподволь, как-будто никогда об Иване не слышали, расспросили его о службе, о зарплате. Сумма офицерского жалования гостей явно не впечатлила. Повисла напряжённая пауза, заполненная всего лишь стуком приборов.

Спустя минуту Галина Константиновна снова заговорила.

— Я так думаю, наши молодые могут жить здесь.

— А почему вы так думаете? — несколько удивлённо спросила Зинаида Павловна.

— Ну, как же. Квартира у вас трёхкомнатная. Ведь правда? Правда! Места всем хватит.

Иван, только представив, что мать будет каждую ночь слышать шум, производимый ими, как и любой нормальной молодой парой, просто похолодел и вмешался:

— Скорее всего, мы здесь жить не будем. Это квартира матери. И мне бы не хотелось, чтобы она чувствовала себя неуютно. Как, впрочем, и мы с Катериной. Мы снимем где-нибудь квартиру и будем жить отдельно.

— Нет, нет, нет, — запротестовала Галина Константиновна, многозначительно переглянувшись с сестрой, — так не пойдёт. Моя дочь по хатам скитаться не будет. Давайте тогда разменяем вашу квартиру, что ли… Сделаем им отдельную двухкомнатную, а вам, Зинаида Павловна, однокомнатную. Ведь правда? Правда! Как хорошо получается. У молодых всё будет. И гараж, и машина, и квартира. Мы поможем. Зинаида Павловна, вот, на рынке работает, подсобит… Живи себе и в ус не дуй!

— Машина и гараж, кстати, тоже не мои, — добавил Иван, понимая, что сейчас нужно расставить все точки над “ i ”. — Всё принадлежит маме. И я на них не претендую.

На лице Галины Константиновны сквозь слой пудры стал проступать нездоровый румянец. Она откинулась на спинку стула и скрестила на груди руки. Муж и сестра, следуя её примеру, тоже отстранились от стола.

— Что ж, тогда позволь, Иван, тебя спросить, как ты собираешься обеспечить будущее моей дочери?

— Будем работать, — пожал плечами Иван. — С голода не умрём.

Нервно расковыряв недоеденную котлету, Галина Константиновна зловеще заговорила:

— Понятно. Всё мне понятно. Ничего этого не будет. Мы не для того годы корячились, чтобы ты на всё готовенькое пришёл! Вот так!

Возмущение захлестнуло Ивана. Яростное возмущение, вызываемое любой очевидной несправедливостью.

— Лично я у вас ничего не прошу. Ничего! Вам это понятно? Сами справимся. Я работаю…

— Он работает! — уже неприлично выкрикнула мать Кати. — Да на твою получку муху прокормить нельзя! Работает он! Нет, это просто смешно, в самом деле! Хороша семейка! Как трахать девочек, так они первые! А как обеспечивать, так тут “как-нибудь”.

Если бы собеседники были менее проницательными, они были бы поражены тем, как изменилось лицо Галины Константиновны. Словно все пороки мира вдруг нашли свои дорожки к её коже и начали свою пляску прямо на её щеках и губах.

— Послушайте, что вы несёте? — с гневным изумлением вмешалась Зинаида Павловна.

— Я просто хочу сказать, что нам здесь делать больше нечего. Вот что я хочу сказать. Бывайте здоровы. А ты не смей больше звонить моей девочке!

Не успели Иван с матерью опомниться, как вся делегация в гробовом молчании покинула квартиру, с грохотом хлопнув дверью.

— Вообрази, какая у нас была бы родня, — усмехнулась мать, убирая со стола. — Надо же, и с этой идиоткой я хожу в один и тот же магазин.

— Мам, Катя беременна, — хмуро отозвался Иван.

— Что? — сделала большие глаза Зинаида Павловна.

— У нас будет ребёнок, — повторил он.

— Та-а-к. Вот это сюрприз. ОНИ, конечно, судя по намёкам, знают, — кивнула она на дверь.

— Знают.

— И что ты намерен делать? Мне просто интересно, так как вмешиваться я не собираюсь. Я умываю руки.

— А я и не прошу тебя вмешиваться.

— Вот и не собираюсь. Из пелёнок ты давно вырос. Мне любопытно, что ты намерен делать?

— Не знаю. Что-нибудь придумаю.

— Имея за спиной этот ходячий цирроз?

— Я же сказал, что это моё дело, — несколько раздражённо отозвался Иван.

Она помолчала, как молчала всегда, желая подчеркнуть пропасть между собой и собеседником. Желал ли он на самом деле этой пропасти? Может быть. А может быть и нет. И всё из-за своего вдруг возникшего одиночества. Перед миром. Перед проблемами, которые вдруг возникли буквально из ниоткуда.

С другой стороны была Катя. Чудный ребёнок, умевший звонко хохотать, мягко касаться его своими пальчиками, говорить что-то взбалмошно и несложно, иногда метко острить, она нуждалась в его защите, в его внимании. А он нуждался в ней, со всеми её словами, девчачьими мыслями, проблемками, планами, с её обидчивостью, и с её родственниками (провались они!). И теперь он нуждался в ней ещё больше, так как тайное поселилось в них обоих, связало их, пригнуло друг к другу, зажгло любопытство к тому, что будет дальше. И уже не оторваться, не освободиться от этих немножко пугавших их пут.

Мать задала самый главный вопрос. Вопрос, на который он не знал ответа. Родители Кати явно не одобрили её выбор. Хотя, какое, к чёрту, “не одобрили”! Они просто послали его подальше. Они рассчитывали найти относительно состоятельного человека: с машиной, с гаражом, с квартирой. А что обнаружили? Бедного офицера с нищенской зарплатой и туманными перспективами. Можно только догадываться о степени их противодействия, находившейся в прямой зависимости от их разочарования.

При мысли о таком противодействии Иван не мог оставаться спокойным. Особенно сейчас! Когда у них всё только начиналось.

Унижение, которому они подвергли их, было более чем чувствительным для гордости Ивана. Он понимал, что если сейчас даст волю своему негодованию и совершит какую-нибудь глупость, Катя останется вне досягаемости под бдительным вниманием родителей.

Воистину, влюблённые слепы. Они закрывают глаза, когда нужно держать их широко раскрытыми, и не замечают многое из того, что впоследствии само, так или иначе, напомнит о себе.

Подоляко и Самсонов вернулись из-под ареста в казарму под одобрительные возгласы товарищей-сослуживцев. Слыша эти радостные приветствия, Луцик лишь злобно улыбался, словно не понимая, что каждый такой возглас — осуждение ему и упрёк.

Уголовное дело против бойцов продолжалось вестись. Ромашкин исписывал целые стопки бумаг и днями пропадал в прокуратуре. Ни у кого уже не оставалось сомнений в том, что Подоляко и Самсонов в скором времени попадут в камеру гарнизонной гауптвахты и не выйдут оттуда вплоть до военного суда. Впрочем, и после него тоже не выйдут.

В тот же вечер, оставшись в казарме ответственным, Иван собрал в комнате отдыха роту. Пошёл на нарушение — собрал после отбоя. Солдаты его сами об этом попросили. В любом другом случае Иван бы не стал этого делать, но на карте стояли судьбы двух парней. До формальностей ли тут, до бездушного ли устава?

Как водится, выдержали тягостную неловкую паузу, ибо никто из них ораторствовать не привык.

— Ну, так что делать будем? — первым начал Иван. — Если будете молчать в тряпочку, этих двоих, — кивнул он на Подоляко и Самсонова, сидевших, понурив головы, за первым столом, — как миленьких усадят в чудную решётчатую карету и отвезут в казённый дом.

— Луцика этого давно пора было отхерачить, — сказал кто-то с негодованием.

— Да заткнись ты! — поморщился сержант Сиренко, чуть полуобернувшись к говорившему. — Херачить или не херачить, это ты уже будешь на гражданке решать. Твоё дело. Хотя по мне, так я специально для этого сюда бы не поехал.

— Самое обидное, что они ему ничего не сделали, — вздохнул неимоверно высокий младший сержант Ельман, отличавшийся своей интеллигентностью. — А ещё обиднее, что посадят их именно за это.

— А нефиг по каптёркам нычковаться. Я, как скаковая лошадь, должен по стадиону носиться, а они носами в подушки. Что, хитрожопее всех? — воскликнул полноватый Жуев с банальным прозвищем Толстый, на всех кроссах бежавший на круг позади всей роты.

Со всех сторон послышались поддерживающие возгласы и реплики. Словно плотину прорвало. Но Иван знал, что это лишь пар, который они спускали. Каждый из них при удобном случае сам бы занычковался с преогромным удовольствием.

— Одну секунду! — среди этой разноголосицы поднял руку Ельман. — Мы, простите, зачем здесь собрались, я что-то не пойму?

— Вы хотите, чтобы их посадили? — спросил Иван.

Несмотря на установившееся молчание, стало понятно, что этого никто не хочет.

— Пацанов действительно жалко, — кивнул Сиренко. — А что мы можем сделать? На поруки их взять? Так это дохлый номер. Ромашкин сам сказал. Никто нас и слушать не будет.

— Бардачный, Чайко, комбат, ротный действительно не будут слушать, — согласился Иван. — Но не забывайте, что у Подоляко и Самсонова будут адвокаты, а им понадобиться любая мелочь, которая поможет на суде избежать максимального наказания по обвинению. И бумажка, составленная и подписанная вами, может очень пригодиться. Вы коллектив. Вы и решайте. Если решите, я помогу сделать так, чтобы эта бумажка не пропала даром. Как вы её составите — ваше дело. Грамотные люди среди вас есть. Ни диктовать, ни уж тем более писать её за вас, сами понимаете, я не буду. Это всё.

Когда Иван вышел, все как по команде повернулись к Ельману.

В мире нет зрелища более убогого, чем учения нищей армии.

В начале августа войска охватила лихорадка приготовлений, рапортов и всеобщей писанины планов отработки “действий по тревоге”. О “внезапных” тревогах становилось известно в подразделениях обычно за дня два. И ещё с вечера все проверяли свои “тревожные” чемоданчики и втихомолку запасались спиртом.

Предстоял выезд на полигон в составе всей части. Выписывались путёвки, техника выводилась из боксов. Последняя процедура сопровождалась матом прапорщиков и спешным перетаскиванием солдатами с машины на машину единственного “живого” аккумулятора. Зрелище душераздирающее, особенно после многочасовых лекций майора Чайко о том, как много внимания родное правительство уделяет нуждам и потребностям армии, и как непатриотично поступают некоторые военнослужащие, отказывающиеся “доставать” необходимые материалы — лампочки, краску, кисти, шлифовальную шкурку, новые покрышки, аккумуляторы и тому подобное — за свой счёт. За свой счёт никто, естественно, ничего не хотел делать, но добывать все-таки что-то добывали. Особенными мастерами в этом деле были прапорщики старой закваски, имевшие широкие связи и на авиационной базе, и на складах, и в городской КЭЧ. “Спиртовой бартер” действовал почти безотказно. С миру, как говорится, по нитке — голому рубаха.

С горем пополам, на грани аварийной обстановки из-за слабых навыков водителей-солдат, колонна оформилась и, испуская клубы сизого бензинного и дизельного дыма, направилась по иссохшим лугам и перелескам в сторону аэродрома, где уже звучали оглушительные выхлопы прогреваемых МИГовских турбин.

На место, из года в год являвшееся постоянным пунктом дислокации полевого Узла, прибыли около четырёх дня. Оранжевое солнце палило нещадно. В аппаратных воздух был как в парилке, даже несмотря на все открытые окна и работающие вовсю вентиляторы.

Машины расположили строгим периметром и укрыли тёмно-зелёной маскировочной сеткой, выглядевшей совершенно нелепо на фоне безбрежного пустыря с выгоревшей под солнцем травой, находившегося рядом с аэродромом. Правильной прямоугольной формы “оазис”, был, вероятно, виден даже из космоса.

Ещё два часа ушло на то, чтобы развернуть антенны, поднять мачты, укрепить растяжки, вдолбить в землю колы заземления, проложить кабеля от аппаратной к аппаратной и от полевого распределительного щита дизельного генератора, тарахтение которого перекрывалось отчаянным стрекотанием луговой живности.

Подоляко и Самсонов, никогда особенно не горевшие желанием работать, на этот раз пахали, как салаги первого месяца службы. Одного слова, даже жеста Ивану хватало для того, чтобы всё делалось так, как нужно. Иван отлично знал об этой особенности тех, кто чувствовал себя виноватым, потому и взял этих двоих на полевой выход.

“Умей с пользой для дела использовать слабости и достоинства солдата, — говорил ему отец. — Не призывая на службу их недостатки и плохие качества, дай им почувствовать свою нужность, свою востребованность и твой интерес к ним. Они даже благодарны тебе будут за это”.

К тому же в части их с удовольствием поджидал Луцик, горевший желанием хорошенько отыграться на них в наряде по столовой. Ничего, кроме унижений, их там не ожидало. Иван так же исходил и из этого.

К семи вечера полевая кухня родила массу вкусной, пропахшей дымком гречневой каши с тушёнкой. Чёрт его знает, почему такая каша не получалась столь же вкусной в солдатской столовой, где её варили под бдительным присмотром Валентины Викторовны Гуляйко, начальника столовой. Там гречка выходила из котлов почему-то жидкой и без намёка на тушёнку.

Ужин прошёл в ожидании “нежданной” инспекции во главе с генералом. Поэтому фляжки со спиртом никто не решился откупорить до этого светлого события. Похлебали чаю. Мало ли…

Генерал, как и было предсказано беспроволочным телеграфом, явился на отполированном до зеркального блеска УАЗике с целой свитой полковников и подполковников. Майор Бардачный, подскочив к нему на своих тумбоподобных ногах, доложил о готовности полевого Узла под его командованием к выполнению боевых задач. Генерал, хмуро козырнув, направился не к командно-штабной машине, а прямо к аппаратным. И, судя по всему, это было неприятным сюрпризом для руководящего состава части.

— Ну, всё, мужики, — нервно хохотнул прапорщик Шанкевич, скоренько натягивая кепку и рысцой направляясь к своей машине, — краснопогонник — хана всей нашей братии.

Мудрый прапор тонко чувствовал неприязнь общевойсковых чинов к связистам и ПВОшникам. По их мнению, если личный состав не выкапывает окопы (желательно в спресованном до железобетонного состояния грунте), не роет блиндажи и сапы, не ползает по горло в болотах и не бросается на условного противника с яростно-задорным криком “ура”, а только и делает, что сидит за электронными штучками-дрючками в прекрасно оборудованных и уютных аппаратных, со светом и вентиляторами, то такой личный состав совершенно не готов к боевым действиям.

Именно эта убеждённость и была написана на лице генерала, когда он принимал доклады начальников аппаратных. По мере осмотра, раздражение высокого инспектирующего росло. Какого хера личный состав сидит на рабочих местах чуть ли не в исподнем? Жарко? Ну и что дальше? Тут курорт или, мать вашу, военный объект? Вы ещё, бля, штаны снимите и устройте нудистский пляж! А почему кабеля не замаскированы? Почему мачты антенн не покрашены в зелёный цвет? Где планы инженерно-оборонительных сооружений? Где пункты наблюдения? Какого хрена вы все вообще здесь делаете?

Генерал приказал позвать офицеров из расположенных рядом аппаратных. В их числе оказался и Иван. Недовольно выслушав доклады о прибытии, генерал скривился и потребовал следовать за собой. Всем стало понятно, что самое худшее ещё впереди.

Он остановился у РЛС и бодро влез в аппаратную, при этом позвал с собой выловленных офицеров и парочку полковников из своей свиты. Изнывающий от нехороших предчувствий, Бардачный остался топтаться снаружи.

Генерал с гадливостью осмотрел круглые жёлтые экраны локатора и пробормотал что-то вроде: “Устроились тут, понимаешь… “ После этого указал на чёрточку, перемещавшуюся на экране, и с язвительным торжеством профессора, уверенного в полном невежестве аудитории, спросил:

— Вот это, что такое?

Вперёд вышел начальник аппаратной старший лейтенант Титов и спокойно начал объяснять, что это отражённый сигнал, графически отображённый на экране…

Пояснения старлея были отметены одним взмахом генеральской руки.

— Я спрашиваю, что это такое?! — багровея, рявкнул генерал, продолжая указывать на злополучную чёрточку.

Все бы с радостью ответили то, что он хотел услышать, но вся проблема и заключалась в том, что никто не знал, какой ответ ему необходим.

Наконец до Титова дошло, что ум товарища генерала не приспособлен к перевариванию сложных технических терминов, и поэтому робко, с надеждой сказал:

— Это самолёт, товарищ генерал-майор.

— Чего?! — буквально возопил проверяющий. — Самолёт?! Хули ты мне мозги компосируешь, старлей? Какой, нахрен, это самолёт? Где тут самолёт? Это не самолёт, это фиговина какая-то! Ты мне самолёт покажи!

Краснея, заикаясь и мысленно прощаясь со звёздочкой, делавшей его старшим лейтенантом, Титов снова начал объяснять, что локатор только ловит сигнал, отражённый от самолёта, преобразовывает его и отображает на экране. Потом невпопад добавил, что если бы самолёт терпел бедствие, на экране бы появились две параллельные чёрточки.

Генерал сопел, как перегревшийся паровоз, в топку которого неумелые кочегары набросали слишком много угля.

— Я, бля, последний раз говорю: покажи мне самолёт, — тоном, не предвещавшим ничего приятного, процедил генерал.

Наступила мёртвая тишина, нарушаемая лишь звуком работающей аппаратуры. Два полковника из генеральской свиты вытянулись в струнку и начали пожирать глазами своего шефа, решив таким образом пережить затруднительную ситуацию.

Никто из присутствующих старлеев и капитанов знать не знал, каким же образом показать товарищу генералу самолёт, летавший чуть ли не в стратосфере. И тут же дружно мысленно прокляли создателей техники, не удосужившихся сделать так, чтобы на экране появлялся хотя бы крошечный силуэтик самолёта.

Во время этой тягостной паузы взор потешавшегося Ивана вдруг наткнулся на работающий осциллограф. Не размышляя больше ни секунды, он одним рывком уложил прибор на бок, заковыристо крутанул ручку настройки и, указав на появившуюся не очень сложную параболу, напоминавшую теперь часть крыла и хвост самолёта, нахально заявил:

— Товарищ генерал-майор, вот самолёт!

Только взглянув на параболу, генерал просветлел и поднял палец:

— О! Теперь, бля, я вижу, что это самолёт! Молодец, лейтенант! Как имя?

— Лейтенант Вишневский, товарищ генерал-майор! — бодро ответствовал Иван.

— Добре, добре. Запомню.

Атмосфера в аппаратной в один миг разрядилась. На лицах появились облегчённые улыбки, а в глазах надежда на то, что краснопогонная буря пройдёт мимо, никого не задев.

Продолжалось это состояние всего минуту, так как генерал, внимательно рассматривавший ярко-зелёную параболу на экране осциллографа, вдруг повернулся к Титову и спросил:

— А где тут пилот?

Лица офицеров окаменели. Несчастный Титов, напоминавший теперь агнца, отданного на заклание, ещё больше покраснел и, конечно, не нашёлся что сказать. В военном училище, к сожалению, их не учили искать пилотов среди безжизненных сигналов осциллографа. По всей видимости, преподаватели что-то упустили в своих лекциях, иначе старший лейтенант Титов не чувствовал бы себя сейчас таким идиотом.

— Так где пилот? — повторил генерал, снова наливаясь гневом.

Взоры всех присутствующих с надеждой обратились к Вишневскому, фантазия которого была бы для них сущим подарком небес.

Иван, хитро улыбаясь, взял слово:

— Разрешите, товарищ генерал-майор?

— Ну-ну, — одобрительно кивнул тот, подпуская его к осциллографу.

Все затаили дыхание.

— Дело в том, товарищ генерал-майор, что самолёт железный, а мы-то смотрим на него снизу. Вот потому пилота и не видно.

Генерал улыбнулся доброй отеческой улыбкой.

— Во! Учитесь, товарищи офицеры, как нужно изучать технику!

Общий вздох облегчения прошелестел по аппаратной, когда генерал вышел. Слова благодарности сыпались на Ивана со всех сторон. Даже два полковника, отстав от своего патрона, украдкой пожали Ивану руку и напророчили ему большое будущее.

В это время генерал, указывая раскрасневшемуся Бардачному на Ивана, бубнел: “Поощрить… представить к очередному воинскому званию… молодец… таких в армии мало… нужно поддерживать… “ Бардачный косился на Ивана и, подобострастно оттопыривая зад, говорил: “Есть, есть, товарищ генерал-майор”.

Инспекция пронеслась, как грозовая туча, не нанеся серьёзного ущерба. До самой ночи все только и делали, что обсуждали Иванову находчивость и безразмерную глупость генерала. По такому долгожданному случаю распечатали фляжки со спиртом, достали заготовленные жёнами “ссобойки”.

В полевом выходе были и свои приятные стороны.

Родители Кати неожиданно смирились. Иван не мог понять, что послужило тому причиной. Возможно, свою роль сыграл их страх перед растущим шепотком в городке и кривыми ухмылками соседей. Возможно, то, что, какие бы препятствия ни выстраивали её родители, Иван и Катя продолжали встречаться, словно сами эти препятствия зажигали в них чувство непокорности и стремление во что бы то ни стало преодолеть всё. Да, им приходилось скрываться, говорить по телефону зашифрованными фразами, но именно это их и забавляло, именно из-за этого их ещё больше тянуло друг к другу, как два полюса магнита.

— Мы своему ребёнку не звери, — сказал отец Кати, отправленный для новых переговоров. — Если хотят жениться, пусть женятся. Но по чужим хатам мы Кате скитаться не позволим. Пусть поживут в квартире её тётки. Пока не появится другой вариант.

Под другим вариантом вся эта шайка-лейка, как проницательно сообразила Зинаида Павловна, имела в виду квартиру, которая достанется Ивану. Когда достанется, это понятно. Конечно, Зинаида Павловна не собиралась уносить эту недвижимость с собой в могилу, но такое пристальное внимание и дальновидный расчёт, которое будущие родственнички проявляли в отношении Ивана, внушало ей ни с чем не сравнимое отвращение.

Катина семья вообще считалась в городке таинственной. Но несмотря на всю их таинственность, все знали алчный характер Галины Константиновны. Она никому и никогда не одолжала денег, уклонялась от оказания мелких услуг соседям и громогласно жаловалась на бедность. И это на фоне того, что в течение всего трёх лет они поменяли несколько иномарок, одна лучше другой, сделали ремонт и купили новую обстановку в квартиру. Соседи ведь многое видят, поэтому почти никто не обращал внимания на жалобы Галины Константиновны на свою нищету.

Кроме Кати, её младшей сестры Иры, самой Галины Константиновны и её супруга, в их квартире проживал ещё престарелый родственник, привезённый откуда-то из России. Как только дед переехал к ним, Галина Константиновна немедленно принялась строить из себя мать Терезу, страдалицу и святую в одном лице. Она подробно расписывала всем немногочисленным подругам, как трудно ухаживать за пожилым человеком, сколько у него опасных странностей на склоне лет, и как она сама больна, но несмотря на всё это будет содержать старика, “потому что у него, кроме нас, никого нет”. Старик же имел всего одну “странность”, совсем не считавшуюся странностью в нашей стране — он любил выпить. Посему, ему никогда не давали на руки наличных денег, ибо в противном случае он каким-то чудом немедленно оказывался в ближайшем гастрономе, покупал спиртное и тут же его выпивал. Об этой особенности своего родственника Галина Константиновна раззвонила по всему городку с той целью, чтобы ему не давали денег в долг и, упаси Боже, не поили по доброте душевной. Старичок после этого непременно мочился в штаны и в постель.

Итак, решение о свадьбе было принято. Приступили к переговорам об организации. Сперва будущая тёща использовала своего мужа в качестве доверенного лица, но вскоре его деятельность в этом качестве перестала её удовлетворять по причине неисправимой мягкотелости последнего. Уступки, которые он делал матери Ивана, приводили Галину Константиновну в ярость. Она сама взялась за дело. С этого времени начались интриги и скандалы. О большинстве из них Иван мог догадываться только по чуть охрипшему и усталому голосу матери, не посвящавшую сына в изматывающую своей мелочностью суть разногласий с родственниками невесты.

Но ничего уже нельзя было остановить. Вся подготовительная машина катилась вперёд, несмотря на препятствия. И именно в этот момент у Ивана возникло чувство обречённости, чего-то неисправимого; появилось ощущение какого-то тоскливого и далёкого воя в душе. Было ли это подспудное сопротивление его свободолюбивой мужской натуры, терявшей власть над своим временем, или предчувствие будущей душевной неустроенности, он не знал. Его более мудрая мать многое бы ему могла рассказать о его метаниях, однако он её не спрашивал. Он — мужчина, и принял одно из самых важных решений в своей жизни. Он справится со всем сам, потому что так должно быть. Он — будущий муж и будущий отец, и это обстоятельство накладывает на него определённые обязательства по отношению ко многим людям.

“Обязательства… Чёрт бы их побрал!” — твердило что-то глубинное и бесшабашное, присущее курсанту Ване Вишневскому, всё ещё не изжитое и не подчинившееся офицеру Вишневскому.

Возможно, теперь он понимал многое из того, что проходило мимо его понимания раньше…

Подоляко и Самсонова снова посадили. На этот раз на гарнизонную гауптвахту. Им было предъявлено обвинение, звучавшее в официальном исполнении очень устрашающе. Луцика тоже допрашивали. И после своих поездок в военную прокуратуру он возвращался с ещё более важным видом.

Ведя роту в столовую, он несколько раз останавливал строй, с издёвкой называл тех, кто плохо поднимал ногу, возвращал роту к казарме, снова останавливал на полпути к столовой. Сержанты, стоявшие первыми в строю и обычно тихо матерившие тех, из-за кого происходили такие строевые экзерсисы, на этот раз хмуро молчали.

Так и не доведя роту до столовой, Луцик опять подал команду: “Кругом-марш!”, но вся рота и ухом не повела. Сержанты упорно топали дальше.

— Стоять! — выпискнул Луцик, багровея и со страхом понимая, что перегнул палку, гоняя роту туда-сюда. — Сиренко! Пименов! Стоять! Товарищи сержанты, я что, неясно сказал?!

Придерживая фуражку, прапорщик помчался за строем, уже подходившем к столовой.

Кто-то из сержантов скомандовал: “Стой!”, “Нале-во!” Строй повернулся к двери столовой, откуда вышел дежурный по части. Тут подоспел и Луцик.

— Я что, козлы, за вами бегать должен? — рявкнул он. — Нале-во! Команда прошла “налево”!

Строй не шелохнулся.

— Луцик, заводи роту, — поморщившись, махнул рукой дежурный. — Обед скоро заканчивается. Потом будешь строевыми занятиями заниматься. У тебя все в наличии?

— Справа, слева — по одному, шагом марш, — процедил прапор, кусая от злости губы. Мысленно он уже представлял грандиозную “разборку” с сержантами, с участием самых высоких чинов части.

Но, как и все слабые люди, в большинстве случаев не способных настоять на своём, Луцик решил, что будет не лишним показать личному составу своё милосердие. Не то, что бы он хотел завоевать симпатии, а просто явить этому быдлу, что и он может быть человеком, если не выводить его из себя. К тому же, его совсем разморило после наваристого горохового супа и настоящих котлет, которые ему вынесла из секретных закутков Валентина — говорливая хохлушка-прапорщик, заведующая столовой, втайне питавшая к Луцику нежные, но совсем не материнские чувства. Присев напротив него за стол, она подперла щекой руку и с ласковостью наблюдала за его трапезой. Валентина Викторовна была замужем, но муж охладел к её прелестям за годы совместной жизни. К тому же он располнел, обленился и приобрёл мерзкую привычку громко портить воздух после обеда.

Прапорщик же Луцик был молод и щупловат. Так что в этом отношении он для неё был непаханым полем.

— Чого ты так торописся? — ласково корила она его, подвигая тарелку с винегретом. — Не сбегуть от тебе твои хлопци.

— Представляешь, кричу им: “Стоять!”, а они хоть бы хны! — делился наболевшим Луцик, запихивая за щеку очередную котлету. — Ну я им сегодня устрою в канцелярии… политбеседу.

— Не надо, — хмурился обласканный прапор.

— Схуднев совсим, — заметила она так, словно не кормила его каждый божий день.

— Эти козлы ещё меня узнают, — грозил он своим врагам, не замечая ухаживаний столовской матроны, истомившейся без мужского внимания. Дело в том, что муж её вот уже три дня как отправился к своим родителям в Ставрополь. И в течение этих трёх дней она безуспешно пыталась заманить Луцика в свою опустевшую квартиру. А трусоватый Луцик, воспитанный на анекдотах про мужа, неожиданно возвращающегося из командировки, делал вид, что совершенно не понимает отчаянных намёков своей сослуживицы.

— Будут им и увольнения, и видаки по воскресеньям, — продолжал Луцик грозить ненавистным сержантам, и при этом понимая, что Валентина просто так не отстанет.

— Вечором прийдэш? — не дожидаясь инициативы своего избранника, она перешла в наступление. — Прыходь, Костенька. Га? Я дверь не замкну.

Луцик индифферентно жевал котлетку.

— Можэ ты боисся? — лукаво прищурилась Валентина.

Он натужно сглотнул.

— Кто? Я? А чего мне бояться?

Иногда бабы умели загонять в угол.

— Вот и не бойся. Мой дундук шчэ неделю ездить будэ. Так што в восем жду, лапочка моя.

“Лапочка” вышла из столовой ни жива ни мертва. Обжимания и горячие лобзания в тёмных столовских закутках — это одно дело. А встреча один на один с обезумевшей самкой в безнадёжно враждебной обстановке чужой квартиры — совсем другое.

Оглянувшись, он вдруг заметил, что рота отправилась в казарму без его соизволения.

— Стоять! — заорал он, бросаясь вдогонку.

Часть, в которой служил Иван, была самой обычной воинской частью. Сотни их разбросаны по стране. И люди в них служили самые обычные. Но всё дело в том, что обычные люди, поставленные на определённые ступени армейской иерархии, удивительным образом меняются. Власть и чинопочитание превращают обычных людей в страшно занятных типов. О самых занятных слагаются легенды и передаются из уст в уста служивыми людьми. И интерес к таким историям неизменно высок. А всё потому, что армия похожа на большую семью, где многие знают друг друга. Кто-то когда-то с кем-то учился или служил, или сталкивался в командировках. Гражданский человек, сидящий всю свою трудовую жизнь на одном месте и почти никогда уже не встречающийся с сокурсниками, слабо может себе представить переплетение армейских судеб, армейскую общность, армейские шутки, беспрерывную цепь событий, связанных с жизнедеятельностью огромного армейского организма, и проходящую через жизнь военного человека до самого конца.

Военная часть, где служил Ивана, была центром жизни военного городка, по степени знакомства жителей друг с другом напоминавшего большую деревню. Все обо всём знали. Все обо всех говорили. Для Ивана это не было в новинку, так как он всю жизнь прожил в таком же городке.

Начальником штаба их части был лысоватый и мрачный майор Макушевич. Вероятно, из перевоспитанных армией интеллигентов. Таких людей армия превращает в недалёких солдафонов, которые задают вам странные вопросы и поражают глубиной своих высказываний, типа: “Я не хочу знать, где вы были, я спрашиваю, почему вы отсутствовали на построении?”. Его тоже не обошла молва, шепотком следовавшая за каждым значительным в военном городке лицом.

Была у майора Макушевича собака — огромный и бестолковый дог по кличке Марат. Командовать им у начальника штаба получалось гораздо хуже, чем подчинённым личным составом. Дог, которого Макушевич регулярно выгуливал по вечерам, не слушал никаких команд и с упоением обследовал прилегающие кусты, деревья и нелегальные мусорные кучи. Напрасно Макушевич грозным голосом звал его, Марат деловито обнюхивал всё, что попадалось ему по пути, нисколько не отвлекаясь на зов хозяина. Ко всему прочему дог обладал двумя весьма неприятными для окружающих привычками, о которых речь пойдёт ниже.

Итак, совершая вечерний моцион с псом, майор Макушевич, если состоял ответственным по части, делал одновременно второе полезное дело — проверял службу суточного караула, а результаты проверки записывал в соответствующий журнал. Верный Марат, сдерживаемый поводком, гордым аллюром трусил рядом. А в караулке, пока хозяин сидел за столом и резким, злым почерком писал своё мнение о несении службы караулом, Марат самым бесстыдным образом обнюхивал причинные места начальника караула и его помощника, стоявших навытяжку и не смевших дать по морде псу начальника штаба. Как ни старались они осторожно отводить его морду, пёс-извращенец тыкался носом куда не нужно в попытке найти что-то интересное для себя. Более того, потеряв интерес к людям, он принимался обследовать помещения караулки. А обследовав как следует, делал на самом видном месте кучу или лужу, в зависимости от своих физических потребностей. Так продолжалось несколько раз. До одного печального случая, который, вероятно, заставил майора Макушевича отказаться от прогулок со своим псом в караулку.

Кроме самих зачинщиков, никто не знал, что же произошло на самом деле, но весь городок догадался об этом в течение нескольких дней и, нужно сказать, здорово повеселился.

Придя в очередной раз проверять караул, Макушевич, как всегда, дал своему Марату полную свободу действий. Не успел пёс по-привычке обнюхать начальника караула и его помощника, как что-то привлекло его внимание в глубине караулки. Через минуту из полутьмы донеслось жадное чавканье. Вернувшись, дог излучал довольство и желание гулять дальше.

Когда майор Макушевич вернулся с Маратом домой, ничего не предвещало беды. Беда случилась около трёх ночи. Раздражённая шумом, первой поднялась жена. А спустя несколько секунд из-за её гневного крика вынужден был встать сам майор Макушевич. В свете люстры им обоим предстало ужасающее зрелище изгаженной жидким собачьим дерьмом почти всей мебели, включая мягкую. Пёс, измученный явлением, для которого медицина придумала скромный эвфемизм “диарея”, чуть опустив зад, оставлял дурно пахнущую дорожку на ковре. И виноватым он при этом совершенно не выглядел.

После соседи утверждали, что никогда, ни до, ни после, не слышали из квартиры Макушевича такого крика, какой стоял той ночью.

Но самая красивая легенда ходила о командире части, подполковнике Буденко. Эту легенду всякий раз пересказывали с завистью, потому что редко кто из людей мог свою беду превратить в удачу.

Время появления легенды относится к периоду, когда Паша Буденко был ещё молоденьким лейтенантом. Всё было при нём: и стать, и серьёзность, и целеустремлённость, которую так ценят женщины в мужчинах. Местные девицы только что не вешались на лейтенанта Буденко. А Паша служил, и словно не замечал того, что из-за него творилось с женским полом. Уж они его и приглашали танцевать на совместных праздниках, и в гости набивались, а он и усом не ведёт.

И вдруг пополз по городку слушок о том, что неприступный Паша попался-таки в сети, из которых он до сих пор так благополучно выскальзывал. И не столько попался, сколько грязненько наследил. Заинтересованные лица начали шептаться о том, как он познакомился на танцах в Доме офицеров с девушкой и тут же сделал ей ребёнка. Девушка оказалась местной цыганкой. А в те времена подобные связи не очень-то поощрялись. Для целеустремлённого лейтенанта такая обуза не стала бы плюсом в карьерном росте. Свою причастность к беременности девушки он бы отрицал категорически, но к нему заявилась решительно настроенная, курчавая делегация из родственников опозоренной особы, и заявила, что если женитьбы не будет, то и жить лейтенанту Буденко тоже не придётся. Паша раздумывал не долго. Жизнь, всё-таки, была ценнее карьеры. Но больше всего городок поразил следующий слух. Беременная особа, на которой с умопомрачительным шиком и настоящим азиатским размахом женился лейтенант Буденко, оказалась дочерью цыганского барона.

Нужно ли говорить, что после этого жизнь Паши перевернулась. Карьера, которая, как ему казалось, полетела к чертям, напротив — двинулась в гору. Да что там карьера! Вероятно, Паша стал первым лейтенантом, переехавшим в свою личную огромную пятикомнатную квартиру в центре столицы и заимевшим новенькую “Волгу” уже на втором году службы.

Любил ли он свою жену? Романтики утверждали, что да. Скептики же многозначительно улыбались.

Буденко не бросил службу, хотя вполне мог себе это позволить, если бы дело заключалось только в деньгах. А возможно, сами цыгане, польщённые тем, что в их семье появился военный, не давали ему почивать на баронских лаврах. В любом случае Паша Буденко продолжал служить, с блеском продвигаясь по служебной лестнице.

И быть бы ему генералом, если бы не “червоточина” в служебном деле — жена-цыганка. Были в военном ведомстве люди, до которых не доходило влияние всемогущего цыганского барона.

Прошли годы. Стал лейтенант Буденко подполковником Буденко, командиром части. Жизнь устоялась. Хотя и не сказать, что сложилась очень счастливо. Цыганский круг — свой круг, со своими обычаями и нюансами. В него Буденко не влился. Свои же побаивались и тоже сторонились. А однажды, в разгар перестроечных разоблачений, чуть не “погорел” из-за такой отстранённости подполковник Буденко. Строил он в то время дачу. Настоящие хоромы на живописном берегу реки за городом. Доброжелатель, из тех, кого постоянно грызёт зависть и мучают чужие дела, позвонил на телевидение. Так, мол, и так, строит себе дворец местный военный начальник. Приезжайте по такому-то адресу и убедитесь сами. В то время наше телевидение было заражено примером программы “Взгляд”. Молодые ребята с телекамерами наперевес прыгнули в редакционную машину и помчались делать материал. Огромный дом в два этажа действительно обнаружился. Там же ребята нашли прапорщика Задонского, маскировавшегося под гражданское лицо. А как может замаскироваться под гражданского военный — одеть форму без знаков различия. Прапорщик Задонский, имея блестящие столярные задатки, по просьбе родного командира обшивал вагонкой сауну. За этим занятием его и застали телевизионщики. Только спустя полчаса агрессивной матерной атаки Задонскому удалось выпроводить их за высокий забор. Более-менее цензурных междометий, вырезанных их речей подпольного прапорщика, хватило на короткий сюжет в программе.

Следует сказать, что про этот сюжет, а так же о времени его выхода в эфир, подполковнику Буденко стало известно очень скоро. И вот однажды вечером во всём городке пропало электричество. Ну случилась такая беда! Что поделать. У кого не пропадал свет без всяких объяснений? Но в этом случае авария случилась в то время, когда по телевизорам шла заставка к молодёжно-публицистической передаче. Через час свет снова включили.

Нужно знать особенность небольших военных городков, чтобы понять такой рискованный шаг командира части (если, конечно, кому-то удалось бы доказать его руку в этом деле). Кто мог в большом городе опознать в матерящейся личности прапорщика Задонского, закрывающего рукой объектив телекамеры на фоне огромной командирской дачи? Никто. А вот в городке Задонского хорошо знали. И хотя о командирской даче так или иначе были в курсе все, увиденная передача стала бы тем самым катализатором, участие которого породило бы бурную и непредсказуемую реакцию.

И если в своих делах Павел Иванович был удачлив, то в семейной жизни всё складывалось не так уж замечательно. Сын подполковника Буденко, Олег, унаследовавший жгучую азиатскую красоту матери и стать отца, загулял в весёлых компаниях, пристрастился к наркотикам. В цыганской среде достать зелье не составляло никакой проблемы. А уж тем более внуку цыганского барона. Покатился Олежек по наклонной плоскости. Тщетно отец пытался спасти его, призвав в армию и сажая на “губу” за любую провинность. Поздно. Богатая и доступная для любых желаний среда, в которой вырос Олег, сделала своё дело. На двадцать втором году жизни он вколол себе очередную дозу и отошёл в мир иной.

Как знать, может быть, именно поэтому подполковник Буденко питал слабость к ершистому и своевольному лейтенанту Вишневскому, защищая его от нападок своих заместителей и других офицеров части, которым Иван стоял поперёк горла. И рапортам на увольнение, периодически подаваемым Иваном, не давал хода. “Служи”, — с хитрой улыбкой говорил он Ивану при встрече один на один (подполковник Буденко никогда и никому прилюдно не “тыкал”). Иногда (в основном, после очередного рапорта) они говорили “за жизнь”. Павел Иванович умел выслушать и не внушал впечатления полного армейского “дуба”. Интеллигентный, тактичный, сдержанный и разумно требовательный, он выгодно отличался от многих других начальников, способных сорить нелепыми приказами направо и налево.

Как никогда, Ивану был бы сейчас нужен его совет и помощь в деле с солдатами. Но командир части находился в отпуске. Увы. Его временно замещал неумный, самодовольный майор Бардачный, ставивший себя так, словно часть являлась его законной вотчиной, с которой можно снимать богатую дань. Личная пасека, которую охраняли и обслуживали нижние чины, была детским лепетом в сравнении с его “топливными” махинациями. Дизельное топливо и бензин, получаемые частью — разве это не лакомый кусок? Самое смешное, что Бардачный строил из себя радетеля за благополучие части и всячески клеймил офицеров, допустивших “преступную халатность в сохранении военного имущества”. По отношению к солдатам он занимал такую позицию — чем больше посадим, тем лучше. Как-будто такими своеобразными “жертвами” хотел отвлечь внимание от своей персоны или умилостивить каких-то таинственных начальственных богов.

Его пухлые губы кривились, когда Иван попытался поговорить с ним по поводу Подоляко и Самсонова.

— Вам бы, товарищ лейтенант, сейчас заниматься своим взводом, а не бегать клянчить за этих двоих. У вас в роте сложилась нездоровая обстановка. Вот вчера, например, массовое неподчинение прапорщику Луцику. Что это такое? Мы вынуждены были с этим разбираться всем командованием части. Проводить строевые занятия на плацу с ВАШИМ личным составом. Где вы, кстати, были?

— Отдыхал после наряда, — ответил Иван, понимая, что пришёл не по адресу.

— Вы отдыхали. А я в ваши годы из казармы не вылезал! Да, да, не вылезал! Я сутками там находился с личным составом. Вы сейчас все хорошо жить хотите, а на службу вам насрать!

— А почему я не должен хотеть жить хорошо? — пожал плечами Иван.

— Всё, идите отсюда! Идите! С вами говорить бесполезно.

Суд состоялся. Было сказано очень много слов о падении дисциплины в войсках, об ужасном контингенте, который вынуждена принимать в свои ряды армия, о преступном посягательстве рядовых Самсонова и Подоляко на непреложный принцип армейского единоначалия. Много, много слов… Складывалось такое ощущение, что на скамье подсудимых оказались отпетые уголовники, хотя за всю службу в их служебных карточках не было ни одного взыскания (Ивану намекали, что неплохо было бы написать парочку таких взысканий задним числом, но он наотрез отказался). Военный прокурор настаивал на пяти годах дисбата. Адвокаты апеллировали к тому, что показания прапорщика Луцика не подтверждены ни свидетелями, ни медицинскими работниками.

В самый кульминационный момент слово попросил Иван. Он был в гражданском костюме. Интуитивно он чувствовал, что военная форма для такого случая не годится. Представившись, Иван сказал, что верит своим солдатам, и что сослуживцы подсудимых подписались под просьбой взять их на поруки.

— Тюрьма никого и никогда не исправляла. А этих ребят я, как командир взвода, хорошо знаю и не считаю, что они заслуживают такого наказания, — сказал Иван напоследок.

Психолог части, сверливший его всё это время глазами, прошипел со злостью:

— Защитничек, мать твою…

Спустя некоторое время огласили приговор: два года дисциплинарного батальона.

Иван тешил себя надеждой, что бумажка, подписанная солдатами, всё же сделала своё дело.

Прапорщик Луцик вышел из квартиры Валентины Викторовны и тяжело выдохнул. Как ни уговаривала его Валентина остаться на ночь, он всё же нашёл кучу причин для того, чтобы уйти. И вообще он не понимал, что за дурной бес заставил его пойти к ней опять. Ведь его украдкие визиты к Валентине, временно оставшейся без мужа, могли видеть из окон соседи. Ко всему прочему и любовь с ней напоминала ему что-то вроде утомительной поездки с назойливыми и бесцеремонными попутчиками. Однако ж и отвертеться было никак нельзя. Валентина хоть и добрая, но кто знает, какая обида после отказа может поселиться в её сердце. А Луцик предпочитал не обижать полезных людей.

На улице было уже сумеречно и довольно прохладно. Последние августовские дни напоминали о скорой осени. Хотя, нужно сказать, что прапорщику Луцику на осеннюю лирику, эту излюбленную тему поэтов, было совершенно наплевать. Костя Луцик особой чувствительностью к природным и общественным явлениям не отличался. Всем достижениям человечества, приобретённым на пути к цивилизации, он предпочитал дружную и похабную компанию, упивавшуюся водкой и разговорами о количестве запрокинутых на спину женщин. Последнюю книгу он прочёл два года назад в наряде по КПП, и то только потому, что кто-то из прошлых дежурных забыл её в столе. Книжка называлась “Грязные и кровавые”. Она очень понравилась Луцику, поэтому он забрал её с собой. Теперь это была единственная книжка в его комнате в общежитии и часто выполняла функции подставки под горячую сковороду.

Воровато оглянувшись на светлые окна, Луцик быстро закурил и решил сходить в магазин за пивом. Жаркие и слюнявые поцелуи неугомонной Валентины Викторовны следовало чем-то залакировать. С этой целью он направился по тёмной дорожке, выходившей к почте, недалеко от которой располагался продуктовый магазин.

Подходя к почте, он увидел нечто такое, что заставило сработать все его военные инстинкты. У таксофона стоял солдат. Скорее всего, он находился возле него, чтобы позвонить. Вообще прапорщик Луцик, когда заступал начальником патруля, обожал устраивать засады возле этого таксофона. Бывали дни, когда целые стайки глупых молодых солдатиков, по своей беспечности перелезавших через забор ради одного звонка, попадались ему на карандаш. Ловить их, конечно, было не так увлекательно, как старослужащих, попадавшихся крайне редко. Старослужащие солдаты были хитры и осторожны, хотя и предпочитали наиболее рискованное время — перед самым отбоем либо уже после оного.

Луцик включил подсветку часов и убедился, что время отбоя уже наступило.

По светлому силуэту, маячившему в сумерках, Луцик определил, что зверь попался матёрый. Выгоревшие и застиранные “афганки” песочного цвета обычно носили старослужащие. Молодых воинов одевали в защитные х/б.

Бросив сигарету, Луцик окликнул нарушителя:

— Товарищ солдат, идите-ка сюда.

Рассчитывая на эффект внезапности, повергавший некоторых в столбняк, прапорщик Луцик никак не ожидал, что жертва, которую он уже хотел с триумфом препроводить в штаб, с такой стремительностью пустится наутёк прямиком к лесу, в ту сторону, где угадывался забор части.

— Ах, ты, бля… — почти снисходительно выругался Луцик, припуская следом.

Потом, намного позже, он жестоко корил себя за эту глупость, но сейчас им двигал азарт охотника, уверенного в том, что добыче не уйти.

Они неслись сквозь мокрые кусты, как два полуночных фавна, решивших поиграть друг с другом в догонялки.

В какой-то момент прапорщик Луцик, ожидавший больших результатов от своих ног, обутых в лёгкие и удобные кроссовки, с внутренним негодованием отметил, что не смог сколь-нибудь реально приблизиться к объекту преследования. Солдат в своих кирзачах ловко уходил от погони.

Впереди показался серый забор из бетонных плит. Солдат одним махом вскарабкался на него и через секунду оказался по ту сторону. Терять добычу прапорщику Луцику не хотелось, поэтому забор он преодолел даже лучше, чем на полосе препятствий. Если уж мерзавец так насобачился бегать, тогда ничего не остаётся, как постараться хотя бы проследить, в какую казарму он прибежит. Луцик подозревал, что это один из прикомандированных к хозяйственным ротам, одноэтажные казармы которых располагались чуть в стороне от казарм части.

Но прапорщик Луцик не успел осуществить свой замысел. Чей-то кулак, со знанием дела обёрнутый тряпкой, с потрясающей силой соприкоснулся с его лицом. В глазах Костика Луцика вспыхнуло.

— Ой! — вырвалось у него удивлённое.

— Вы не ушиблись, товарищ прапорщик? — осведомился чей-то задорный голос, в котором слышалось проникновенное ехидство. — Вы разве не знаете, что нельзя ночью бродить по лесу?

Второй удар знатоки определили бы как “смачный”. Такой удар неизбежно ведёт к появлению жирного фингала. А то и двух сразу.

После третьего удара Костик свалился на мягкие опавшие иголки.

— Будь человеком, Костя, — ласково посоветовал всё тот же голос. — Все тебя просят. Ладно?

Луцик счёл эту вежливую просьбу более чем справедливой, тем более, что были приведены такие неоспоримые доводы. Поэтому, прикрывая кровоточащий и распухший нос, пробормотал что-то с энтузиазмом.

Светлый силуэт похвалил его за понятливость и скрылся в тёмном лесу.

Мир, вероятно, не знал более счастливого человека, чем Иван после своей свадьбы. Какое-то сладкое оцепенение овладевало ими обоими, когда уже не было сил заниматься любовью. Они словно находились в своей маленькой, уютной обители, куда больше не было доступа никому. Прижавшись друг к другу, они шептали что-то сокровенное, ласковое, важное именно сейчас и здесь для них обоих. Они искренно верили, что нет у них людей более близких и родных, чем они сами.

Иван и Катя наслаждались покоем, тишиной, своей близостью, как если бы перед ними открылся новый горизонт, за которым угадывались бесконечная красота, радость и вера в лучшую судьбу, которая только может ожидать двух любящих людей.

Так было несколько недель.

Квартира Катиной тётки, где они теперь жили, оказалось, давно записана на саму Катю. Жена Ивана сама призналась в этом в порыве откровенности. Иван тогда не обратил внимания на этот маленький нюанс, почему-то тщательно скрывавшийся от него всеми Катиными родственниками: мало ли у родичей причуд? Но впоследствии он понял, что это был первый тревожный звоночек, предупреждавший о событиях, так повлиявших впоследствии на всю его жизнь.

Впрочем, жизнь вообще начала меняться с появлением Кати. Таково свойство женщин — менять всё вокруг мужчины.

По службе, после суда над солдатами, всё пошло ещё хуже. Бардачный и компания решили “завинтить” на Иване все имевшиеся гайки. Ему припомнили даже тот первый день, когда он принёс в штаб документы. У Ивана оставался один день отпуска и ему в голову не пришло напялить на себя форму, потому и явился в шортах, рубашечке гавайских расцветок и кроссовках с фонариками. В таком виде его и заметил Бардачный, сначала поинтересовавшийся, что делает в штабе гражданский, а когда узнавший, что это прибывший для “прохождения дальнейшей службы” новоиспечённый лейтенант Вишневский, огласивший штаб жуткими истерическими воплями. Такой начальственной ярости по отношению к себе Иван не испытывал, вероятно, даже после самых своих неподобающих курсантских проделок. Особенно бесили Бардачного фонарики на кроссовках Ивана. Они зажигались всякий раз, когда Иван, выслушивая оскорбления майора Бардачного, неловко переступал с ноги на ногу.

Впоследствии Бардачный цеплялся к самым незначительным упущениям молодого лейтенанта, которые тот допускал по неопытности, после чего выводил его из строя перед всей частью, и если ему не нравился его строевой шаг, тут же вызывал любого солдата и с отвращением говорил: “Товарищ солдат, покажите лейтенанту, как нужно ходить”.

Это было. И хотя Иван старался относиться к такому “вниманию” с присущим ему чувством юмора, гордость его получала смертельные раны, которым даже не давали затянуться.

Апофеозом этой травли стало офицерское собрание, которое созвало командование (в лице майора Бардачного) для обсуждения “недостойного поведения лейтенанта Вишневского”.

“Лейтенант Вишневский!” — с угрозой выкрикнул Бардачный со своего места в президиуме.

“А я вижу, что бойцов осудили за то, чего они не делали. И мой долг, как человека и офицера, заключался в том, чтобы помочь им всеми возможными способами, потому что некоторые из господ прапорщиков, да и офицеров тоже, мало разборчивы в средствах для достижения своих целей. Вы выбрали этих парней и сделали из них воспитательный инструмент, которым можно пугать остальных”

“Лейтенант Вишневский, вы будете наказаны!”

“Да наказывайте! — уже со злостью откликнулся Иван. — Наказывайте! Выговор? Давайте выговор. Снимите ЕДВ? Снимайте. Можете купить на неё себе пива. Я не против”.

Тщётно приказывали ему вернуться в зал. Иван подхватил фуражку и покинул собрание.

Спустя пару недель, как только командир части вышел из отпуска, Иван снова написал рапорт на увольнение. Подполковник Буденко вызвал его к себе.

— Ну, присаживайся, — указал Буденко на стул, когда Иван зашёл в его кабинет, и попросил с чуть заметной улыбкой: — Рассказывай, что ты тут устроил?

Иван рассказал. Рассказал, стараясь не показывать своей обиды.

Буденко выслушал. Помолчал минуту.

— Что ж, возможно, ты и прав, но метод отстаивания своего мнения выбрал неправильно. Впрочем, я сам ещё раз во всём разберусь. Будет нужда — помогу. Командира дисбата я хорошо знаю. За примерное поведение выйдут через полгода-год твои солдатики. А как быть с твоим рапортом?

— Подпишите, Павел Иванович. Я всё равно уйду. Хоть сегодня возьму два пузыря водки, один их выжру, а потом поеду в город в форме.

— Это дискредитация, Иван, — покачал головой Буденко. — Ты готов к тому, что с тебя снимут погоны?

— Я всё знаю, Павел Иванович. Мне уже всё равно. Не могу и не хочу служить. Не мне вам объяснять, какая вокруг дурка творится.

— И мне не удастся тебя отговорить?

— Нет. В армии меня ничего не держит. Зарплата? Смешно даже говорить. Квартира? У меня есть жильё. И семья есть, которую нужно кормить. Я должен зарабатывать нормальные деньги, а не получать гроши и пропадать на службе сутками за спасибо от Родины.

На этот раз Буденко молчал дольше обычного. Потом кивнул.

— Хорошо. Иди.

И хотя командир не сказал о своём решении, Иван знал, что рапорт будет подписан.

Он ушел, как уходили многие лейтенанты, разочарованные армейским бардаком, неумной спесью начальников, мизерным денежным содержанием, отсутствием каких-либо перспектив.

Уходили любыми путями, потому что просто по желанию никого не отпускали. Искали больных родственников, нарочито пили, не появлялись на службе. Их наказывали, вызывали “на ковёр”, бесконечно трепали их имена на покорно молчащих офицерских собраниях. А за что? За то, что все они стремились к человеческой жизни.

К примеру, служил в первой роте старший лейтенант Киселёв. Он делал своё дело, но только в объёмах, предусмотренных служебным временем. Бесконечные совещания и внеслужебный аврал перед приездом различных комиссий он со спокойной совестью игнорировал. За что и получал постоянно взыскания. И никто не замечал, что он учится, пытаясь при этом достойно содержать семью. Он вечно что-то переводил, сидел с книгами на компьютерную тематику, писал и читал. А в один прекрасный день старший лейтенант Киселёв уволился и устроился в зарубежную компьютерную фирму.

У Ивана не было такой самозабвенной целеустремлённости. Он принадлежал к разряду людей, вечно отвлекающихся, вечно куда-то спешащих и вечно опаздывающих, потому что им не хватало внутренней организации. Сила их разбрасывается, расшвыривается по сторонам, не обретая нужного направления.

Несколько месяцев после увольнения Иван перебивался случайными заработками. И то с подачи сестры, для которой он возил из Москвы и Турции товар. Несмотря на проблемы, Иван не давал почувствовать жене их гнетущее присутствие. Катя вот-вот должна была родить. Чудный ребёнок сама ждала ребёнка, с очаровательной непосредственностью обсуждая с Иваном планы на будущее, представавшее перед ней в совершенно розовом свете. Разочаровывать её на этот счёт ему не хотелось. Глядя на неё и самому разочаровываться не хотелось.

И всё было бы не так мрачно, если бы не родственники Кати. Две сестры Константиновны, мать Кати и её сестра, взяли себе за правило наносить им инспекционные визиты чуть ли каждый день. Они осматривали квартиру, морщили носы, если на кухне стояла немытая посуда и просили не забывать снимать с балкона бельё.

“Не могу же я их выгнать”, — надувала губки Катя, когда Иван вежливо намекал, что такие визиты его нисколько не радуют.

Немного времени спустя ему уже было не до этих визитов.

Однажды Иван встретил своего бывшего сержанта по фамилии Подгорный. Тихий, неконфликтный сержант ничем не выделялся из всей солдатской массы. Разве что именно своей недемонстративностью и упорными упражнениями со штангой.

Подгорный предложил посидеть, поговорить, выпить за встречу, благо уже как несколько месяцев демобилизовался.

Разговорились. С какими бы проблемами ни ушёл из части Иван, а услышать новости оттуда всегда почему-то хотелось.

Подгорный поведал о том, как, наконец, попался сержант Синий и его покровитель старший прапорщик Задонский. Хотя нельзя было сказать, что последний попался в полном смысле этого слова. Выкрутился Таракан. Отделался отправлением на пенсию, благо возраст был под пятьдесят. Всё на Синего спихнули.

Оказалось, что на одном из долговременных вещевых складов нашли они лазейку. В прямом или переносном смысле — никто точно не знает, а только вещичками и военным обмундированием торговали они лихо, хотя и с опаской. Всё бы хорошо, да только ушёл Таракан в очередной отпуск, а Синий всерьёз решил, что ему море по колено. Уговорил он такого же дебила-срочника подъехать к складам вечерком на КАМАЗе с тем, чтобы “затариться” по полной программе. Затарились. Только, вот незадача, остановила их ВАИ. Проверили, что путевого листа нет, да и задержали машину. Стали выяснять откуда груз и куда. А когда выяснили, изумились наглости замысла. Вскрыли склады, произвели переинвентаризацию и изумились ещё больше. Суммы недостач исчислялись многими нулями. Таракана “отмазали”, а Синий ушёл топтать зону за всё, что наворовал сам и что наворовали до него. Погорел шустрый сержант Синий, ходивший по части кум королю.

Полковник Буденко тоже после этого как-то скоро на пенсию вышел. И стал Павел Иванович работать заместителем директора крупного городского рынка, чем никого, собственно, и не удивил. Вместо него назначили Бардачного. Пустили, что называется, козла в огород.

Так же не удержался в начальниках штаба и Макушевич. Поговаривали, что он, чем-то раздражённый, толкнул начальника финансовой службы, а тот упал и сломал руку. Как ни уговаривали его смолчать, начфин не смолчал.

От разговоров о кадровых перестановках в части, перешли к житейским вопросам. Иван не хотел жаловаться, но и приукрашивать свою жизнь на “вольных хлебах” было не в его правилах. Рассказал, как его активно агитировали распространять биодобавки, косметику и деревянные расчёски, как зазывали в охрану к какому-то авторитету. И тогда Подгорный сказал:

— Иван, у меня есть к тебе предложение. Не знаю, как ты к нему отнесёшься, но это реальная работа и реальные деньги. Никому, кроме тебя, из нашей части, я бы этого не предложил, — заметил он весомо. — Если захочешь, можешь делать на заказ ремонты. Придётся, конечно, повкалывать. Так как?

— Я же с ремонтом сталкивался в последний раз тогда, когда с отцом лоджию делали, — усмехнулся Иван.

— Никаких проблем. Я тоже учился. Посмотришь, поработаешь. Со временем всё будет получаться. Но, повторяю, нужно вкалывать. А пока, вот тебе телефон. Скажешь, что от меня. С собой я тебя пока не возьму, потому что выполняю один очень срочный заказ.

— А что эти ребята?

— Покрутишься с ними, пока я не освобожусь. И на следующий заказ будешь уже со мной.

— Не вопрос, — пожал ему руку Иван, с внутренней гордостью ощущая, что если и стоило служить в части, то только ради этого момента.

Как странно поворачиваются судьбы из-за одной только встречи. Всего несколько слов, всего несколько часов, всего несколько цифр в записной книжке — и ты уже несешься по неизвестной дороге, на которую ты бы никогда не свернул, не будь этих слов и цифр.

Был ли этот поворот тем самым камнем преткновения в его отношениях с Катей, который дал толчок ко всем последующим событиям, или же на эти события повлияли какие-то другие причины, ускользнувшие от его внимания, он и сам потом не мог сказать. Но в тот момент возможность начать заниматься настоящим делом, которое принесёт определённый достаток в семью, он воспринял с энтузиазмом. Как бы там ни было, Иван всю свою сознательную жизнь провёл в армейской обстановке, где всегда кто-то сверху спускал задачи или направление действий, и всё это время он никак не мог сориентироваться в мире, где тебе никто ничего не мог “спустить”. А сейчас он получил долгожданный ориентир. Конечно, он подозревал, какие начнутся разговоры среди тех, кто его знал. Мол, вот, взгляните, и это бывший офицер! Нашёл себе занятие — молотком махать. А ему было плевать на все разговоры. Просто плевать. Иван отличался щепетильностью в той мере, в какой она не задевала его жизненных приоритетов. Сейчас же все его приоритеты заключались в Кате и в ребёнке, которого она носила.

Тем же вечером он позвонил по телефонному номеру. Ответил хриплый, словно простуженный мужской голос:

— Да, кто это?

— Я от Серёги Подгорного. Он сказал, что я могу у вас поработать.

— Строитель? — осведомились с надеждой на том конце провода.

— Ну, да. Буду, — уклончиво ответил Иван.

— Понятно, — вздохнул работодатель. — Завтра. На Хмельницкого знаешь бассейн? Рядом институт информатики. Комната 408. Там пацан работает. Он всё покажет. Возьми во что переодеться. Мы будем после обеда.

Указания были предельно чёткими и не требовавшими конспектирования. Только каким-то диссонансом прозвучало это “мы”.

Впрочем, Иван потом понял, что означало в устах телефонного работодателя слово “мы”.

Фирмой “Премьер-строй” владели два брата. И хоть они не были близнецами, но походили друг на друга поразительно. Оба полненькие, заросшие волосами, хриплоголосые и наглые. Одного звали Толик, второго Лёлик (от имени Алексей, как предположил Иван).

Судя по всему, фирма “Премьер-строй” переживала не самые лучшие свои времена. Штат фирмы состоял из двух начальников, в лице Толика и Лёлика, а так же одного рабочего по имени Шурик. Шурик, неопределённого возраста мужчинка, безропотно ехал туда, куда его посылали, и делал то, что ему говорили. Общее состояние дел фирмы сказывалось и на его единственном работнике. Шурик работой себя не шибко утруждал.

Когда Иван впервые с ним столкнулся в таинственной 408 комнате, из которой фирма подрядилась сделать современный офис, тот небрежно заштукатуривал в стене горбившуюся проводку. Небритая физиономия и замызганный комбинезон наводили на мысль о предельно неустроенном быте Шурика. Впрочем, Шурик (к удивлению нужно отметить) прекрасно знал, как ложить плитку, умел использовать свойства красок и ловко расправляться с неровностями стены. Всё это и многое другое он знал, но из-за того, что братья мало платили, применял на практике крайне неохотно. Толик же и Лёлик были не то чтобы очень скупы, просто, берясь за несколько дел сразу, они нигде и ничего не успевали. Им бы вспомнить пословицу про двух зайцев, да только времени даже на это у них не оставалось. Они разъезжали по городу целыми днями, с кем-то договаривались, от кого-то прятались, что-то требовали — короче, крутились, как две белки в одном колесе, мешая друг другу, но совершенно этого не замечая. Поймать их где-то по телефону было задачей сверхсложной, хотя братья имели один сотовый телефон на двоих. Как потом выяснилось, телефон, давно отключённый за неуплату, они носили для “понта”.

Прибегая в конце дня оценить фронт работ, Толик или Лёлик (или все вместе) неизменно подвергали Шурика и его деятельность жестокой критике, состоявшей из непечатных выражений. Шурик меланхолично сносил поношения начальников (каждого в отдельности и всех вместе), со всем соглашался и обещал исправить недостатки как можно скорее. Владельцы “Премьер-строя” убегали, а Шурик раскуривал “беломорину”, ещё раз осматривал плоды своих трудов и махал рукой: “Ити их мать! И так сойдёт”. Нужно думать, хорошей славы это “Премьер-строю” не прибавляло. Повторных заказов никогда не было.

Иван обладал большей ответственностью. Едва он перенял у Шурика некоторые азы евроремонта, как тут же начал переделывать или доделывать то, что оставил после себя Шурик. Сам же Шурик вдруг запил, свалив все дела на своего старательного ученика. Братья-владельцы, видя такое положение, а так же более-менее хорошую работу Ивана, стали относиться к нему с уважением, и даже заплатили довольно приличную сумму в “зелёных”, надеясь, видимо, что он займёт вакантную должность в фирме. Но кормить двух начальников “Премьер-строя” не входило в планы Ивана. Через месяц Иван сделал им ручкой. К тому времени освободился от своего заказа и Серёга Подгорный.

Так началась новая жизнь Ивана Вишневского.

Роды у Кати проходили тяжело. Возможно потому, что раньше положенного срока. И рождение сына было омрачено именно этим печальным обстоятельством. Радоваться не очень-то хочется, когда ребёнок лежит под стеклянным колпаком и к нему невозможно подойти.

После рождения ребёнка сама Катя словно повзрослела. В чертах её лица появилось что-то новое, строгое, присущее только женщинам, переживающим настоящие чувства и настоящие душевные движения, вызванные мудрой природой, не допускающей легкомыслия. Такая Катя ему нравилась ещё больше. Это обожание стояло несколько в стороне от секса. Иван впервые почувствовал бескорыстную нежность к жене. Нежность, не требовавшую взамен ничего, и благодарившую за взаимность. И ощутил весь груз собственной ответственности за свою семью.

Когда маленький Вадим оказался дома, начались новые проблемы. Вадик никак не хотел обрадовать своих родителей крепким здоровьем. Начались мытарства по поликлиникам и больницам. И это при всём при том, что Ивану приходилось продолжать работу. Клиенты зимой не баловали хорошими заказами, поэтому приходилось дорожить каждым. Ночью он работал, а днём бежал на рынок за покупками, либо ругался с врачами, которые, как ему казалось, не делали ничего, чтобы сын поправился. Целой мукой на этом фоне были визиты Галины Константиновны, поджимавшей губы всякий раз, как только Иван заходил в комнату. Тёща упорно делала вид, что его на свете просто не существует. Вполне возможно, он интуитивно загружал себя работой и заботами, чтобы не думать об изматывающем душу подспудной и необъяснимой антипатии к нему родичей жены.

Только спустя полгода малыш перестал пугать их своими неизвестно откуда появляющимися простудами. Иваном овладел “синдром молодого отца”. Появляясь дома после пыли и грязи, он с энтузиазмом возился с сыном, пока Катя отсыпалась, бегал по магазинам, не жалея никаких денег. Забывал о себе и продолжал работать. Катя хочет “навороченный” музыкальный центр? Не вопрос. Два заказа — и музыкальный центр прибыл прямо в упаковке. Шубку? В чём дело — вот деньги после двух недель каторжного труда. Новую коляску для Вадика, как у Инки из второго подъезда? Через три дня коляска занимает половину прихожей.

Деньги таяли, словно туманная дымка под первыми лучами солнца, а список необходимых покупок рос день ото дня. Заказов на ремонт становилось всё меньше и меньше. Большинство потенциальных заказчиков откладывало ремонт до лета. Серёга сразу предупреждал, что зима — время не слишком урожайное. Спасало Ивана его музыкальное образование и клавишный синтезатор, купленный из денег за проданную машину. Играл со знакомыми ребятами на свадьбах. Всё-таки какая-то копейка в дом. Но однажды приехав к матери, он был ошарашен её сообщением о том, что Галина Константиновна уже давно и планомерно проводит обработку общественного мнения городка в том плане, что вот, мол, какого она зятя “отхватила” — шабашит за гроши, а потом на гулянках всё спускает, пока её бедная Катенька с внуком сидят одни дома без корки хлеба. Об этом она говорила всем, желающим слушать. Ей мало кто верил, но некоторые знакомые даже осторожно начали выспрашивать у матери о положении дел в молодой семье. Иван пересилил свой первый порыв навестить до жути осведомлённую тёщу и сказать ей пару ласковых, но новая обида хлестко ударила по душе и оставила гнойный след.

У Серёги Подгорного дела шли не лучше. Была у Серёги жена и ребёнок. Он ещё до армии женился. А после того, как Серёга демобилизовался, потянуло молодую кровушку не к жене, а на сторону. “Молодой, понятное дело”, — с усмешкой сказали бы сочувствующие, тихо оправдывавшие любого, кто смог одним махом сбросить с себя ответственность. “Дурак и подонок”, — сказали бы сторонники строгой морали. Но жизнь не приемлет категоричности, строгого разделения на “чёрное” и “белое”. Она сама всё расставляет по своим местам. Она и защитник, и судия, и судьбоносная рулетка.

Заболел любовью Серёга. Влюбился. Отчаянно и безоглядно. И в кого! В нескладную, угловатую, большеглазую девицу, ходившую по рукам в наркопритонах. Что-то разглядел в ней, что проглядели в остром наркотическом бреду другие. Что-то откопал в её душе ответное, очистил и явил миру. Дал денег на лечение, потом отвёз к матери в деревню на несколько месяцев. Сам отвадил от неё старых знакомцев, со своими собственными друзьями перецапался из-за неё. Пошёл против здравого смысла, против мнения окружающих, против многозначительных смешков тех, кто видел Ленку-Дылду в “кумаре” с безобразно наложенной косметикой. И что же получил? Преданнейшее существо, родную душу, не боявшуюся ни разговоров, ни бытовых проблем, ни людей, но страшившуюся только одного — Серёжиного ухода. Хотя ей этого опасаться не стоило. Серёжа сам увяз в ней по уши.

Жена же развода не давала. А Серёжа не очень-то настаивал. Судиться с женой не было времени. А жена, прознав о повысившемся благосостоянии мужа, не будь дурой, перебралась с ребёнком поближе. Не мытьем, как говорится, так катанием. Сняла квартиру в городе, названивала, иногда давала ребёнка на выходные.

Жили в то время Серёга с Ленкой в частном секторе. Сняли у бабушки две комнаты с отдельным входом. Удобства, конечно, на улице, но их обоих это нисколько не пугало. А однажды явилась к ним в слезах Аня, законная жена Серёги. Так, мол, и так, деньги кончились, работы нет — приютите, пожалуйста. Серёга, понятное дело, ни слова против не сказал. Не выгонять же жену с ребёнком на улицу. Стали жить вчетвером. Серёга, несомненно, всех мужественно содержал. Правда, спал с Ленкой. Жена, кусая по ночам губы, слышала их шепоток и специфические звуки поскрипывающей кровати за стеной.

Все, кто знал об этом странном сожительстве жены и любовницы под одной крышей, ужасались и крутили пальцем у виска. Впрочем, Серёга был флегматиком по натуре, и его нисколько не трогало мнение окружающих.

Шло время. Аня, по-своему понимая гостеприимство мужа, осмелела, решив, что положение бедной родственницы ей больше не к лицу. На Ленку покрикивать стала. Уж и с бабкой-домохозяйкой, никогда не вмешивавшейся в дела квартирантов, разговоры начала заводить: мол, куда же вы Татьяна Алексеевна, смотрите, когда муж, при живой-то жене?..

А однажды вечером, когда Серёги дома не было, вообще скандал у соперниц вышел. Анюта, уверовавшая в твёрдость своих позиций, кричала в запале: “Кто ты такая? Кто? Шалава недоделанная! А я жена! Законная! У нас ребёнок! Вот так!”

Серёга, приехав домой, нашёл одну женщину заплаканной, а вторую в гордом молчаливом запале. Ни одна, ни вторая ничего не хотели говорить. Ситуацию прояснила бабка-домохозяйка, впервые нарушившая свой обет невмешательства и шепнувшая украдкой так нравившемуся ей хозяйственному и деловитому квартиранту о сути происшедшего. Через час Серёга попросил жену собраться. “Хочешь ты того, или нет, я буду с Леной, — сказал он Ане, усаживая на поезд до города, где жили её родители. — От ребёнка я не отказываюсь и всегда буду вам помогать. Но нам нужно развестись. Ты и сама это понимаешь. Так будет проще и тебе, и всем нам”.

Только теперь Анюта поняла, что попытка вернуть мужа не удалась, и вряд ли когда-либо удастся.

Через неделю она подала на развод.

Иван так же не мог похвастать полной идиллией в семье. Всё чаще он замечал за Катей эту молчаливую отстранённость, присущую её матери. Куда подевались задушевные разговоры на кухне ночь-заполночь? Куда исчезло её милое женское чириканье ни о чём?

Задаваясь этими вопросами, в глубине души Иван понимал, что отчасти вина за это лежит и на нём. Бешеный темп работы выматывал его так, что, приходя домой, он просто падал и засыпал от усталости. Какое уж тут внимание, ожидаемое женой от мужа? Он искренне верил, что Катя должна его понимать, что трудности нужно преодолевать вместе — он на работе, она дома. И надеялся на это понимание. Ведь так и должно быть в семье — держаться друг за дружку, что бы ни случилось. Но, как видно, Галина Константиновна была несколько иного взгляда на положение своей дочери. Её визиты становились всё чаще и чаще, а Катя после этих визитов становилась всё молчаливее и молчаливее. Её можно было бы назвать мрачной, если бы она умела выглядеть мрачной.

Как раз в это время начали происходить “странности”. Почему “странности”? Потому что Галина Константиновна, на протяжении восьми месяцев после свадьбы делавшая вид, что не замечает собственного зятя, стала уж как-то очень любезна. Нарушила свой молчаливый бойкот и даже попросила об одной мелкой услуге — положить ей в ванной новую плитку. Не желая огорчать тёщу, Иван согласился, и за день плитку положил. За что удостоился обеда из вчерашнего супа и подгоревших котлет. Ивану не улыбалось всю жизнь состоять с матерью своей жены “на ножах”. Тем более, что она первая сделала попытку примирения.

На фоне налаживающихся отношений, он совсем выпустил из вида Катю, которая, казалось, вовсе не замечала такого удивительного прогресса в его отношениях с Галиной Константиновной, словно бы не придавала ему никакого значения. Он с удивлением отмечал растущее в ней раздражение. Однажды, сидя на кухне и рассказывая ей что-то интересное, он, по обыкновению “говорунов” не замечая ничего вокруг, вместо чайной ложки начал размешивать чай отвёрткой, подвернувшейся под руку. Молча мывшая посуду Катя, увидев это, достала из шкафа ложку и швырнула её на стол.

— Хоть дома веди себя по-человечески! — дрожащим от возмущения голоском произнесла она и скрылась в комнате, где спал Вадик.

Изумление Ивана было так велико, что он некоторое время сидел на табурете, разглядывая злополучную отвёртку. Потом пошёл к жене.

Катя, поджав ноги, лежала на постели с книгой. Но, судя по её виду, книга мало её занимала.

— Катя, ты чего? — тихо спросил он, присаживаясь рядом.

— Ничего, — ответила она с той же неопределённостью, с какой он задал вопрос.

— Если тебя что-то беспокоит, давай поговорим, — произнёс Иван громче, задетый её совершенно глупой обидчивостью.

— Не кричи. Ребёнка разбудишь.

— Тогда пойдём в другую комнату.

— Ты не видишь? Я читаю.

Иван на долю секунды почувствовал бессилие перед этой стеной, воздвигнутой Катей бог знает по каким причинам. Ну не из-за того же, что он помешал чай отвёрткой! Стена эта росла давно, просто сегодня, судя по всему, в неё был вложен последний кирпич. Из чего складывались другие кирпичи Иван понятия не имел.

— Катя, я ведь не отстану, пока мы не поговорим.

— Хорошо, — кивнула она, откладывая книгу. — Где ты был вчера и сегодня ночью? Я тебя не видела два дня. Ты приходишь и делаешь вид, будто так и нужно. Будто ничего не произошло!

Сейчас она выглядела просто глупой в своей ярости. Человек, не умеющий злиться, но изображающий злость, выглядит неестественно. Ярость такого человека не внушает почтения.

Невольно Иван почувствовал своё превосходство.

Что ей можно было рассказать, этой милой девочке, всю жизнь прожившей под крылышком у родителей? И как объяснить, что очередной заказ он выполнял за городом? Заказ был срочный и потому Иван попал на самую последнюю электричку, притащившуюся на вокзал заполночь. Метро уже было закрыто, а утречком следовало снова быть на месте. Он представил, как пришлось бы тащиться домой на редком транспорте на другой конец города, потерять время до двух-трёх ночи, это при том, что встать нужно было в пять и снова совершить поездку на вокзал. Рассказать ей, как он заночевал на вокзале, как его несколько раз будили менты, чтобы проверить, не бомж ли он? Как после проведённой в мало комфортных условиях ночи её муж снова поехал на работу. И всё ради того, чтобы вечером получить взбучку из-за чая, который он размешал отвёрткой?

Иван спокойно объяснил ей всё это, но не увидел ни малейшего проблеска понимания или сочувствия.

— А почему ты не позвонил?

Возможно, ему следовало бы позвонить, но он не хотел будить свою жену, которая и так не высыпается.

— Я всё понимаю, — многозначительно кивнула она, хватаясь за книгу и за поручень кроватки, в которой сонно зашевелился Вадик. И в этой нервной многозначительности было больше недосказанности, чем в начале разговора. Такая многозначительность означала: “Ты можешь говорить всё, что угодно, а я останусь при своём мнении”. И Иван дорого бы отдал, что знать, каково это мнение, понять, что происходит в доме, пока его нет. Неужели он, из кожи вон вылезающий, чтобы добыть денег, не угодил чем-то своей дражайшей половине?

Катя, покачивая кроватку, снова принялась за книгу, дав понять, что разговор окончен. Продолжения не будет. Жёнушка, со своим образованием в десять классов и бухгалтерскими курсами, молчанием решила сделать из него дурака. Таковым Иван себя не почувствовал. Зато обида выросла неимоверно. Обида и ощущение несправедливости. Ради чего столько усилий, столько лишений? Ради того, чтобы чистенькое создание одним взмахом своих пальчиков обратило его уверенность в необходимость этих усилий и лишений в руины, осколки и прах?

С другой стороны, если посмотреть на ситуацию её глазами? Муж два дня не звонит и не появляется дома. Потом приходит уставший и весёлый и начинает мешать чай отвёрткой. Чьи тут нервы выдержат?

Поэтому Иван молча собрался и пошёл в баню. Баня — лучшее средство от дурных мыслей.

Примерно недели через три после начавшегося примирения Ивана с родителями жены, в один из своих нежданных визитов Галина Константиновна как бы невзначай, но тоном твёрдым и уверенным, завела разговор о своём престарелом дальнем родственнике, которого она называла дядя Никита. Она говорила, как тяжело жить в двухкомнатной квартире вчетвером, когда один из этих четырёх не очень хорошо себя чувствующий пожилой человек. Произнеся такое краткое введение, Галина Константиновна пространно намекнула, что неплохо бы устроить дядю к молодым. У них и присмотреть за ним сил побольше, да и квартира трёхкомнатная…

Иван даже опешил, живо представив разворачивающуюся перспективу “присматривать” за стариком, который, как не раз говорила сама же Катя, ходит частенько “по-маленькому” в постель.

Иван посмотрел на жену, ожидая, что она скажет своё слово в осуждение этой идеи. Но Катя промолчала. Такое случалось с ней в последнее время часто. Тогда Иван сказал сам:

— Галина Константиновна, я не хочу вас обидеть, но мы не можем ещё и за дедом смотреть. К тому же я знаю, что такое старики. Уж извините меня за прямоту. Я за отцом ходил последние два года. Тут будет такая вонь, что хоть святых вон выноси. Мне это нужно? Нет. Моему ребёнку? Тоже нет. Так что, думаю, всё должно остаться так, как есть.

Лицо Галины Константиновны пошло пятнами точно так же, как тогда, во время “смотрин”.

— Я буду часто приходить и помогать, — произнесла она, с трудом разлепив губы, превратившиеся к тому времени в узкую бледную перекрученную верёвку.

“Обрадовала”, — мелькнуло в голове Ивана.

— Нет, — покачал он головой. — Вы сами должны понимать, что я не могу позволить своему ребёнку жить в такой обстановке. Да и у Кати забот полон рот.

— Что ж, зятёк, спасибо, — резко поднялась она. — Помог, называется. Теперь жди — и мы тебе поможем. Придёт час.

Хлопать дверью, видимо, вошло у неё в привычку, поэтому Иван не обратил на это внимания.

После Катя согласилась с мнением Ивана. И согласилась, судя по виду, с огромным облегчением. Иван ничего уже не мог понять в этой семье и в тех странных интригах, которые постоянно плелись там. Ему качало казаться, что сама Катя чего-то боится, потому и стала в последнее время такой нервной. Но добиться ответа на вопрос, что её так беспокоит, ему не удалось.

Впрочем, он и сам догадался. Только намного позже.

Ровно через месяц после разговора с тёщей старик попал в больницу. Причём страшно, нелепо и неправдоподобно. К тому же Иван и не узнал бы об этом, если бы не проговорилась мать. Никто из Катиной семьи ни о чём не хотел говорить. Сама Катя вела себя так, словно это её совершенно не касалось. Даже в больницу к нему не поехала, сославшись на множество дел по дому.

Всё время, пока Иван ехал к деду, везя от имени Кати пакет с фруктами, ему не давало покоя это происшествие. В изложении матери оно звучало так.

В один прекрасный вечер Галина Константиновна обнаружила, что в доме нет хлеба. Ни её мужа, ни младшей дочери дома не оказалось. На плите у неё варился суп (как громогласно сообщала Галина Константиновна) и потому ей не оставалось ничего другого, как дать деду деньги и отправить его в магазин. Все знали, что никогда и ни при каких обстоятельствах денег ему не давали. Шустрый дедок, несмотря на болячки, мигом оказывался у вино-водочного. И на этот раз дедуля, зажимая в одной руке деньги, а в другой авоську, потопал прямиком в специальный отдел магазина. То, что произошло дальше, звучало уж совсем дико. К деду, отклонившемуся от маршрута со своей драгоценной ношей, подошли двое и зверски избили. По счастливой случайности сердобольный прохожий нашёл его. И по ещё большему счастью не принял его за алкаша, решившего прикорнуть на минутку у дороги. Деда отделали так, что он сутки лежал в реанимации. Галина Константиновна в голос проклинала хулиганов и трагическим шепотком слёзно сетовала, что её любимый родственник не жилец на этом свете.

Дед действительно выглядел ужасно. Бинты не могли скрыть одутловатую синюшность его лица. По опыту Иван знал, что такая картина на физиономии остаётся только после длительной и методичной работы кулаком. У деда было сломано несколько рёбер и отбиты почки. Врач, с которым говорил Иван, был скуп на положительные прогнозы. Такие травмы, да ещё в таком возрасте…

— Ты как, дед? — стараясь казаться весёлым, поинтересовался Иван, часто видевший его в городке, а иногда подсаживавшийся поговорить “за жизнь”.

— Ничего… ничего, — произнесли синюшные губы.

— Как же это тебя угораздило?

— А вот так, ити его мать… Места живого… не оставили… За что же, старика-то? — заплакал дед сквозь бинты.

— Чего им нужно было? — спросил Иван, хотя понимал, насколько бесполезен вопрос во времена, когда могли убить за взгляд или за мелочь в кармане. Или просто от скуки.

— А хули их знаит… Сейчас мы тебя, говорят, дед, убивать начнём. Чтоб воздух не коптил и людям жить не мешал…

— Что, так и сказали? — нахмурился Иван, которого посетило странное, тревожное чувство.

— Ага, ага… — подтвердил старик, а потом вдруг бессвязно добавил: — Галка — сучка… Галка…

Неожиданно в дверях появился и сам предмет разговора. Галина Константиновна, в сопровождении мужа и сестры, подошла к постели больного и метнула на Ивана уничтожающий взгляд.

— Что тебе здесь нужно?

— Деду фрукты от Кати привёз, а что такое?

— Ничего, просто тебе здесь делать нечего.

— Это уж я сам решу.

— Вот что, решальщик…

— Галя, не нужно, — заслонил её собой тесть, словно Иван собрался нападать.

Иван понимал, что стоит ему остаться хоть на минуту, скандала не избежать, даже несмотря на присутствие больного. Поэтому, сохраняя достоинство, попрощался с дедом и ушёл.

Дед Никита умер через несколько дней. Смерть эта странно взволновала Ивана. Хотя, по идее, не должна была взволновать. Кто ему был этот дед? Никто. Но есть такая особенность у человека — складывать в единую картину незначительные детали. Пока никакой картины у Ивана ещё не сложилось, но детали настораживали, заставляли задуматься. Что-то во всей этой истории с дедом было темное, нехорошее. И плевать бы Ивану на свои тревожные чувства, но подспудная вина не давала ему покоя. Возможно, всё было бы по-другому, согласись он поселить деда у себя.

А было бы?..

Этот неожиданно возникший вопрос наводил на совсем уж неприятные выводы.

Детали, детали…

Двоюродный дядя откуда-то из России.

Упоминание Кати о дядиной квартире.

Упорные слухи о том, что у Галины Константиновны несколько принадлежащих ей квартир не только в Минске.

Странное предложение поселить престарелого родственника у них.

Избиение и лёгкий флер таинственности вокруг смерти деда.

Да… Получается что-то уж совсем мерзкое. Как бы ни была Ивану антипатична тёща, такие подозрения были уж совсем… чересчур. Просто монстр какой-то, а не тёща. Впрочем, Иван ничего не мог с собой поделать. О неприятных людях всегда хочется думать хуже, чем они есть на самом деле.

Вероятно, потому он и пошёл к участковому, товарищу по школе, что хотел рассеять свои сомнения (или, напротив, подтвердить). Давным-давно они с Андрюхой Зенкевичем гоняли в футбол и соревновались в плевках на расстояние (за последнее им обоим здорово перепало от матери Ивана, так как место для соревнований они подобрали крайне для этого не приспособленное — прихожую квартиры).

Казалось, со времён счастливого детства Андрюха совсем не изменился. Такой же худой, остроносый и упрямо-непробиваемый. Что бы ни случилось, он всегда гнул свою линию, всегда делал по-своему.

Зенкевича он встретил возле домоуправления. Тот разговаривал с каким-то бомжеватого вида мужиком.

— Я тебя уже не один раз предупреждал, Василий.

— Степаныч, я всё понял. Всё понял, — виновато бубнел мужик.

— Ты мне это на прошлой неделе говорил. Учти, больше разговоров не будет. Заработаешь по полной программе.

— А кто эту суку кормить будет, если не я?

— Прокормится, — уверил его участковый. — С голоду не умрёт. А если умрёт, то только от твоих побоев… О, Иван, привет!

— Так она ж без меня зблядуется, — хмуро вставил мужик, покосившись на Ивана, пожавшего участковому руку.

— А это уже её трудности. Всё, Василий, иди! Я на тебя и так всё утро потратил.

Бормоча что-то себе под нос, мужик удалился по дорожке.

— Ну, что, бродяга! — повернулся к Ивану Зенкевич. — Поздравляю с сыном! Молоток, конкретного пацана забомбил с первого захода, блин, — прогнусавил он на “новорусский” манер. — А у меня второй раз девка, прикинь. Гарем счас настругаю, а на какие их потом “бабки” упаковывать — ума не приложу. В бандиты, что ли, податься?

— Пошли со мной ремонты делать, — засмеялся Иван.

— Ремонты? Я своим ремонтом сыт по горло. Моя ненаглядная всю душу вымотала — то не так прибили, то не этак приклеили. Так это родная жонка! А чужим людям делать — умом тронусь. Чтобы мне всякая шушера пальчиком тыкала? Не-е-ет, брат, уволь. Я уж лучше своих спиногрызок постепенно воспитаю. Будут у меня, как шелковые. Так ты чего, поздороваться со старым другом решил, или по делу?

— И так, и так, — уклончиво ответил Иван. — Пошли куда-нибудь, посидим. Есть небольшой разговор.

Зенкевич чуть поморщил нос, посмотрел на часы и сказал:

— Вообще-то, мне нужно в управление. Так ты давай ко мне в машину. По дороге и поговорим. А если время будет, заскочим куда-нибудь на пивко.

Иван не возражал.

— Слышал, воюешь ты со своей любимой тёщей, — с ироничным упрёком сказал Андрей, выводя старенький “москвич” из дворов на дорогу в город. — Нехорошо. С тёщей не нужно воевать. Тёщу нужно воспитывать. Тренировать.

— Попробуй, потренируй, а я на тебя посмотрю, — горько усмехнулся Иван.

— Н-да, Галина Константиновна, конечно, не подарок судьбы. Тёмный омут. И она сама, и вся её семейка. Извини, если чего не то говорю. Я привык называть вещи своими именами, ты знаешь. Катька-то твоя, как?

— Что ты имеешь в виду? — повернулся к нему Иван.

— Не достаёт её мать? Константиновна тут про тебя такое плетёт, уши вянут. Не зная тебя, подумаешь — неисправимый гуляка и лентяй. Всё, так сказать, в одном флаконе. Катька-то за тебя заступается?

— Бывает, — криво усмехнулся Иван, вспоминая слабые попытки жены противостоять матери, когда та уж слишком наседала на него.

— Понятно, брат. Но ты держись. Трудно первые сто лет. Мы с моей Марьивановной тоже поначалу не находили общего языка. Цапались почём зря. А потом ничего, поприжились. Я теперь у неё самый любимый зять.

— Боюсь, я не доживу до этого светлого момента. Мы с тёщей дышим разным воздухом.

Дальше ехали молча.

Иван не знал, с чего начать разговор. Как объяснить свой интерес к избиению и смерти деда?

— Чего задумался? — улыбнулся Андрей. — Говори, не стесняйся. Свои же люди. Помогу чем смогу.

— Андрюха, такое дело… Помнишь, несколько недель назад избили старика. Он жил у тёщи. Какой-то её дальний родственник. Двоюродный дядя, кажется.

— Никита Михайлович Ефимцев, — посерьёзнел Зенкевич. — Прописан был в … А что такое?

— Хотя бы ищут тех, кто его избил?

— А его никто и не избивал.

— То есть? — удивился Иван.

— Гражданин Ефимцев заявил, что оступился и упал на обледеневшей дорожке. Родственники тоже не подавали никаких заявлений.

— Ты говорил с моей тёщей?

— Говорил. А толку с того разговора? Всё равно, мол, никого не найдёте, так зачем старого человека ещё больше беспокоить? Вот такие вот, брат, дела.

— Я был у него за несколько дней до смерти. Он сам утверждал, что его побили.

— Нам он такого, повторяю, не говорил.

— А нельзя ли хотя бы вычислить, кто это мог быть? Ты же тут всю шантрапу, у которой кулаки чешутся, знаешь.

— Дела нет, поэтому следственные действия я проводить не могу. По закону.

— Андрюха, не морочь мне голову, — прищурился Иван. — Тебе же самому интересно, кто это так “наследил” на твоём участке.

— У меня и других забот по горло, Иван. Пойми.

— Ну хотя бы подбрось мне парочку фамилий, — не унимался Иван, отлично зная, что, в чём в чём, а в таком деле Андрюха уступит.

— А что тебе за интерес лезть в это осиное гнездо? — хитро улыбнулся Зенкевич.

— Да так… Старика жалко. Хотелось бы найти этих подонков и ласково так ударить лбом об стенку.

— И только-то?

— Ну, и ещё парочку вопросов задать.

— Вопросов? — усмехнулся Андрей. — Не приплатил ли им кто за удовольствие отметелить деда на тёмной улице?

— Соображаешь, сыщик, — с улыбкой покачал головой Иван.

— Кой-чему учились, — самодовольно ответил Андрей. — Только зря всё это. Ну, назову я тебе эти фамилии? И что дальше? Думаешь, твоя тёща дура? Не сама же она им заплатила.

— Может, и не сама, — согласился Иван.

— Вот видишь. Обвинить Константиновну только на том основании, что весь городок говорит о том, как квартира её родственника досталась ей, нельзя. Доказательств, конкретных, серьёзных доказательств того, что деда хотели побыстрее отправить на тот свет, нет. Дед этот у них два года жил — раз. Никакой дистрофии у него не было (обычно ведь морят голодом, чтобы завещатель побыстрее коньки откинул) — два. Связи между твоей тещёй и теми, кто избивал старика, ты тоже не найдёшь.

— А медицинское заключение? А результаты вскрытия?

— Иван, ты, в самом деле, как не на этом свете находишься. Кто станет заниматься избитым стариком, когда у нас “глухарь” на “глухаре” по району? Там зарезали, тут топотом порубили, здесь изнасиловали и утопили.

— Андрюха, я понимаю, но сволочей этих всё хочу найти.

Зенкевич некоторое время молча смотрел на дорогу.

— Ладно, — наконец неохотно отозвался он. — Есть у меня на примете два гаврика. Молодое, как сказать, пополнение для исправительных учреждений. Поговори с ними. Только с каждым в отдельности. Вместе они всегда смелые. И не в квартире. Так, на нейтральной территории. Не хватало мне ещё тебя за “хулиганку” оформлять. Или того похлеще — разбойное нападение.

— Не бойся. Я аккуратненько, — улыбнулся Иван.

Всё началось с родительского дома. Заглядывая в своё прошлое, Галина Константиновна отлично это понимала. Слабые попытки совести подать свой голос она глушила тем, что сравнивала своё положение “СЕЙЧАС” и “ТОГДА”. Эти два времени стояли как бы особняком в её сознании, показывая, какой огромный путь она прошла от деревенской девчонки с двадцатью пятью рублями в кармане до уважаемой всеми женщины, крепко стоящей на ногах. “Крепко стоять на ногах” — это выражение значило в её жизни многое, если не всё.

Родители её были сельскими учителями. Звёзд с неба не хватали и ничем не отличились ни на преподавательском, ни на жизненном поприще, кроме того, что проработали безвыездно в деревне, обросли своим немудрёным хозяйством, родили троих детей и ушли в мир иной с разницей в один год.

Галина была старшей в семье. И этим всё сказано. Она сделала так, что большой дом родителей достался ей. Сестру свою она всю жизнь держала на коротком поводке, так что с ней проблем не было. А с братом пришлось повоевать. С братом и невесткой, решившими, что им тоже что-то причитается от родительского наследства. Галина была другого мнения и повела атаку с упорством и хитростью бывалой судебной склочницы. Брат и невестка были повержены. Уехали в свой Смоленск, несолоно хлебавши. И уже лет двенадцать не выказывали никакого желания как-то восстановить отношения.

Дом был подремонтирован и выгодно продан. Прибавив к вырученным деньгам свои накопления, Галина купила в Минске две квартирки, хотя у неё уже была одна, полученная в порядке очереди. Как оказалось, квартиры она купила весьма вовремя, потому что через полгода все сбережения граждан в банках развеялись в прах. Сдавая свободные квартиры в наём, семья смогла пережить тяжёлые времена, сопутствовавшие любым переменам.

Потом купля и перепродажа квартир стала страстью Галины Константиновны. Она не открыла агентство недвижимости, потому что по большей части агентства действовали как посредники. Ей же хотелось ВЛАДЕТЬ самой. Безраздельно. Всецело. Владеть, чтобы чувствовать себя уверенно в этой непростой жизни. Золото, тряпки, мебель, бытовая техника — всё это преходяще. Всё устаревает и перестаёт цениться. А жильё… За жильё даже близкие люди готовы друг другу глотки рвать.

Подобное тянется к подобному. Галина обросла целой сетью знакомых, промышлявших в придонных, тёмных глубинах людского моря и подбиравших жирные куски там, где никто ничего не мог разглядеть. Мало ли в огромных, равнодушных городах возможностей? Вот парочка выпивох не знает, как добыть спиртное. У них нет спиртного, но есть квартира. Пусть запущенная, но в хорошем районе. Выпивохи получают несколько ящиков водки, а взамен им подсовывают нужные для оформления продажи бумаги. Бац! Выпивохи, ещё вчера имевшие крышу над головой, сегодня пополняют собой ряды бомжей.

Вот одинокая старушка, тоже с квартирой. Знакомится с ней в магазине, к примеру, женщина средних лет. Говорливая старушка находит в её лице благодарную слушательницу. Очень скоро старушка просто не представляет жизнь без своей новой знакомой, воплотившей в себе все добродетели мира. Через некоторое время старуха подписывает дарственную на имя чужого ей человека и тихо умирает.

Никто, кроме самой Галины Константиновны, не знал, сколько же ей принадлежало квартир, добытых самыми разными путями. И нужно ли говорить, что на многих этих путях было темно, как в гнилом подвале.

Узнав о своём престарелом дяде, Галина не могла сдержаться: решила прибрать к рукам его квартирку. Хотя, по сути, не нужна уже была ей эта двухкомнатная “хрущёвка” под Москвой. Галина столько за свою жизнь нахапала, что дальше некуда. Но, не будь людей, подобных Галине, не написал бы Пушкин своего “Скупого рыцаря”, а Бальзак “Гобсека”. В какой-то момент для таких людей те или иные ценности перестают быть предметом достижения каких-то целей. Сами ценности превращаются в цель, потому что ничего им уже больше в жизни не нужно и не важно, кроме этого упоительного ощущения ВЛАДЕНИЯ, осознания значимости своего “Я” только в придатке с богатством.

Галина перевезла дядьку к себе и ловко заставила переписать квартиру на себя же. Оставалось только ждать, пока старик отбросит копыта. Но шло время, а старый негодяй бодро завтракал, обедал и ужинал, чмякая беззубым ртом, регулярно опорожнял кишечник и не страдал бессонницей, как многие его ровесники. Всё указывало на то, что дядька проживёт ещё очень долго. Нетерпеливую племянницу такое положение вещей не устраивало. Но… что-либо изменить уже было нельзя. Одно дело проворачивать тёмные делишки с другими, да на стороне, да под покровом неизвестности. И совсем другое — собственный родственник, успевший рассказать всем окружающим, как он облагодетельствует любимую племянницу после своей смерти. В своё норе, знаете ли, гадить не принято.

А тут ещё и умница-дочь, подцепившая нищего офицерика из соседнего дома. Вначале, конечно, Галина Константиновна была настроена благосклонно к её увлечению, так как считала Ивана завидным женихом — как-никак сын зам. директора завода. Но углубившись в состояние его семейных дел и обнаружив, что там не всё так радужно, как хотелось, она рассвирепела. Именно так можно было описать её состояние. Мало того, что предполагаемый зять не проявил должного почтения (то бишь не испугался), так он ещё был наполнен этим студенческо-романтическим бредом — “как-нибудь проживём”, “прокормимся, “будем работать”. А такие люди, по её мнению, самые опасные. Это показное равнодушие к жизненным благам скрывало под собой готовность в любой момент урвать, заграбастать чужое.

Дочери было категорически запрещено встречаться с Иваном. Но родное чадо своей беременностью вонзило семье нож в спину. Конечно, можно было настоять на аборте, однако и тут Катенька проявила всё своевольство и решительность, доставшиеся ей от матери. Пришлось сцепить зубы и позволить офицерику жениться на ней. И именно этого Галина Константиновна не могла простить Ивану. Она ещё никогда не делала что-то против своей воли. До сих пор всё делалось так, как она того хотела и как планировала. Мало того, что молодых не удалось поселить у свекрови, так они ещё заняли принадлежащую ЕЙ, Галине Константиновне, трёхкомнатную квартиру (она часто до самого утра злобно вертелась в постели, думая об этом, словно не сама же вручила дочери ключи от квартиры). Одна мысль о том, что Иван, этот пришелец, этот чужак, можно даже сказать, человек с улицы, может претендовать на ЕЁ квартиру, на ЕЁ СОБСТВЕННОСТЬ, застилала ей голову яростным негодованием, отзывалось болью в желудке.

Галина Константиновна не замечала, как превращается в мелочное, злобное, больное пугало, сжигаемое изнутри ядом собственной алчности.

Именно во время одного из приступов бессонницы, когда сознание никак не хотело покоя, ей пришла на ум одна идея. Ради осуществления этой идеи Галина готова была пожертвовать квартирой старика. А нужно было всего ничего — чтобы старик поселился с Иваном и Катей. Как только бы это случилось, она бы нашла слова, заставившие старика переписать дарственную на Ивана. А уж потом…

Дальше её мысли перетекли в спокойное, умиротворённое русло, принесшее, наконец, облегчение.

Но всё вышло опять не так. Поддержкой дочери заручиться было гораздо проще, чем согласием зятя. Проклятый дурак упёрся рогом. Не захотел сделать приятное ей, тёще; оказать всего лишь маленькую услугу в благодарность за то, что им не позволили ютиться в чужих квартирах или прозябать в офицерском общежитии с одним туалетом на весь этаж. Но зять не хотел идти в расставленную для него ловушку.

У неё всегда были нужные люди и нужные связи. И это было ещё одно обстоятельство, которым она гордилась.

Иван помнил этого возмужавшего паренька, которого лет десять назад во дворе все называли Губошлёпом. Когда Иван поступал в военное училище, этот продукт современного молодёжного мира только пошёл в школу.

У Губошлёпа было имя — Гена. Или Генчик. Несмотря на совет участкового, Иван решил пойти прямо к нему домой. Но его мать, пьяненькая, вульгарная с гнилыми зубами женщина сообщила, что такой-рассякой сын хрен его знает где, что она сто лет бы его не видела и была бы рада, и что он, скорее всего, на детской площадке у пятого дома, где собираются какие же говнюки, как он.

Иван действительно нашёл там и Генчика и ещё парочку мужичков, обсуждавших что-то чрезвычайно весёлое. Они сидели в детской беседке, явно для них маловатой. Но, судя по всему, чувствовали они себя там очень уютно.

Странно было наблюдать, как сопливая малявка, вроде Генчика, превратилась в самоуверенного, хамоватого жеребца, выставляющего все свои достоинства напоказ — прущее из всех щелей здоровье, мускулы, причёску, перстень на пальце, кожаный пиджачок и туфли с модными квадратными носками. Весь прикид (кроме, как известно, бесценного здоровья) тянул баксов на триста. Всё новенькое, как-будто только вчера снятое милыми молодыми особами с витрины модного столичного бутика.

Это было весьма занятно, потому что по словам Андрюхи Зенкевича Губошлёп перебивался случайными заработками. В основном был “на подхвате” на рынке в Ждановичах. Мальчики, подобные ему, много не зарабатывали, так как труд не считали благородным делом.

У Ивана был план. Вернее, смутные очертания того, как следует действовать в данной ситуации. С самого начала было ясно, что наскоком и угрозами ничего не добиться от Генчика и его подельщиков. Тут требовалась хитрость. Нестандартный подход. Курсантская сообразительность, если уж на то пошло…

— Здорово, мужики! — весело начал он, как старый знакомый.

— Здоровее видали, — хмыкнул Генчик, сигарета которого засверкала в полумраке, словно зловещий глаз.

— Пить будете? — с ходу выложил Иван “приманку”, спрятанную за пазуху. — Хожу, вот, выпить не с кем, блин. С женой поругался. Стервоза такая, достала…

Мужички, скрывая свой интерес к такому предложению, солидно и неспешно дали ему место в беседке.

— Только закуски, братцы, нету, — посетовал Иван, откупоривая первую бутылку.

Это обстоятельство нисколько не смутило компанию.

Ивана знали, часто видели во дворе и потому не очень-то дичились.

Бутылка водки растопила слегка остывшую атмосферу, возникающую в присутствии нового человека. А вскоре ловко подвешенный язык Ивана и вовсе заставил их потерять бдительность. Они сами принялись болтать напропалую. Пошлые анекдоты перемежались с чуть приукрашенными историями, заканчивавшимися обычно описанием крутой драки из-за: а) тёлки; б) не отданного долга; в) слишком пристального взгляда “какого-то козла” на дискотеке; д) а просто так. Иван к этому ассорти прибавил свою историю, как на рыбалке спас одну девицу, которую хотели скопом изнасиловать приехавшие на шашлыки парни.

Компания Генчика, переполненная собственным благородством, дружно выразила Ивану своё восхищение, хотя сами они не прочь были бы оказаться на месте тех парней.

После третьей бутылки (за которой сбегал один из участников попойки в ночной ларёк) компания ощутила своё беспредельное родство. А после четвёртой начала распадаться на отдельные составляющие. Иван хоть и с трудом ворочал языком, но соображал исправно. Он остался с Генчиком, порывавшимся взять ещё пузырь и ехать к какой-то Свете. Иван вежливо возражал, говоря, что Света вряд ли обрадуется такому подарку среди ночи, как два в жопу пьяных мужика. Генчик тут же согласился с этим доводом и предложил ехать в казино.

— Там “бабки” нужны, — резонно заметил Иван.

— Не… вопрос, — пошатываясь, кивнул Генчик и неверной рукой вытащил из кармана новенький бумажник.

— Крутой пацан, — с иронией заметил Иван, когда в кошельке мелькнуло несколько сотенных долларовых купюр.

Генчик иронию не заметил и снисходительно скривился.

— Нужно уметь… крутиться, брат…

— Я бы не отказался так “покрутиться”.

— Да у меня, если хочешь… знать, скоро всё будет чики-пуки. И тачка крутая, и сотовый… Все дела, короче… Я же всё знаю, Петя…

— Иван, — поправил он Генчика.

— А знаешь, кто мне это даст? Знаешь? — зашёлся в пьяном хихиканье “крутой пацан”.

— Кто?

— Твоя тёща! — торжествующе объявил Генчик. — Как тебе такой расклад? Мы же не дураки… Понимаем что к чему. Она думает, мы не узнаем, кому нужно было деда отхерачить. Ей же, суке, и нужно было… Ну ты, братан, и тёщу себе откопал! Жа-д-н-а-я-я! За ящик водяры хотела всё дело сделать, падла. А я ни в какую!

— Она что, сама с вами договаривалась?

Генчик хитро прищурился и покачал у Ивана перед носом пальцем.

— Не-е-е… Она тоже не дура. С нами Рыжий договаривался.

— А кто такой Рыжий? — как можно более равнодушно спросил Иван.

— Ты не знаешь Рыжего? — изумился Генчик. — Он стоянки и ларьки тут держит.

Иван усмехнулся.

Подвела Галину Константиновну так чётко организованная и тщательно скрытая цепочка “заказчик — жертва”. Связи, которыми она воспользовалась, обернулись против неё же. Посредники, не знавшие, естественно, ни заказчика, ни место его жительства, выбрали оптимальный вариант “дела” — наняли для избиения старика местных отморозков, отлично сообразивших, кому всё это понадобилось.

Нельзя гадить в собственной норе, Галина Константиновна. Нельзя. Жизненным опытом доказано, что будет нехорошо пахнуть.

— Я тут зашёл к ней на днях, — не в силах остановить свою пьяную болтовню, продолжал Генчик. — Так, мол и так, тётя Галя. Вечер добрый. Как будем рассчитываться? А она… — собеседник затрясся от хохота, — прикинь, чуть на пол не грохнулась. Всю рожу перекособочило, как у этого… у Падло Пикассо! Ты чего это говоришь, мол, Геночка? За что рассчитываться? А я говорю: как за что? Чё ты из себя целочку строишь? За деда своего, говорю, которого мы малость попинали. Тут она мне баксы и сунула…

Такая щедрость не была присуща Галине Константиновне, но это можно было оправдать лишь шоком, испытанным ею, когда змея, которую она, как ей казалось, крепко держала за хвост, вдруг ловко извернулась и показала ей свою пасть. Даже Галина Константиновна не выдержала такого зрелища.

И тут же Ивана посетило странное чувство того, что он разговаривает с покойником, с человеком, явно не доживущим до старости. Если у Галины Константиновны был выход на практически неуловимого Рыжего, “державшего” ларьки и стоянки, то нашлись бы пути и к более решительным людям, для которых жизнь новичка-шантажиста Генчика — не более чем соринка, которую так легко смахнуть одним движением руки. Не сегодня-завтра исчезнет Геночка со своими подельщиками, и найдут их очень не скоро. К тому же в виде, мало пригодном для человеческого общения. Если найдут вообще.

Поэтому следовало что-то предпринять, пока не поздно.

— Сволочь ты, Генчик, — сказал Иван почти ласково и прибавил нелестное для каждого мужчины словосочетание, определявшего степень и глубину того, насколько Генчик не мужчина.

— Че-е-го? — с моментальной злобой переспросил Генчик.

— Тварь ты подзаборная, — с этими словами Иван с силой соприкоснул свой кулак с лицом собеседника, в один миг потерявшего равновесие.

Многие жители пятого дома, уже давно ожидавшие такую развязку бурной попойки на детской площадке, из окон видели, как подъехал милицейский УАЗик и погрузил драчунов. Больше спокойствие ночи ничем не нарушалось.

— Это у тебя называется “аккуратненько, да? — входя в камеру, спросил с улыбкой Зенкевич. — У-у, хорошо он тебя достал. Фонарик что надо.

— Всего раз-то и попал, — усмехнулся Иван, поднимаясь ему навстречу.

— Ну и чего ради, скажи на милость? Могли бы и ножичком пырнуть. Сколько их было?

— Мы с ним одни остались. Остальные свалили.

— Ладно, пошли, арестант. Под свою ответственность тебя вытаскиваю. Друг детства, сказал. Бес попутал и всё такое прочее. Наказали лично до дома довезти.

— А Генчик?

— Что Генчик? Мне он до лампочки. Сидит Генчик в КПЗ, “вечно молодой, вечно пьяный”. Или вы скорешились, что так о нём беспокоишься?

— С чёртом пусть корешится, — пробормотал Иван. — Или с моей тёщей.

Они вышли из отделения и сели в машину Зенкевича.

— Ну, что у вас там приключилось? — спросил Андрей.

— Поговорили, — пожал плечами Иван.

— Это я вижу. Весёлая беседа получилась. Ты что, к нему пьяный пошёл?

— Почему? Вместе пили.

— Даже так, — удивлённо взглянул на него Андрей. — Разведка в тылу противника?

— Можно сказать и так. Вы его не отпускайте пока. Деда-то он избил. Он и его приятели.

— Неужто Генчик похвалился?

— После литра водяры заговорил так, что остановить было нельзя. Их Рыжий подрядил.

— Рыжий? Который киоски тут держит?

— Он самый. Скорее всего, найти ребят без комплексов его попросил кто-то ещё, человечек посолиднее. А тот, не долго размышляя кому и для чего понадобилось избивать до полусмерти старика, свистнул этих щенят дворовых. Те сразу просекли ситуацию, и Генчик заявился к моей тещё с просьбой помочь ему, бедному, материально. Та от испуга насовала ему баксов.

— А я голову ломаю, с чего это Генчик так вырядился! — засмеялся участковый. — Я уж справки наводил, не начал ли он шустрить по-крупному.

— Тут я и подумал, что Генчику и остальным испуг Галины Константиновны может дорого обойтись, — продолжил Иван. — Но не отводить же его в милицию…

— И ты решил совместить приятное с полезным? — снова усмехнулся Зенкевич.

— Что-то вроде того.

— Да, попал наш Генчик в историю. Если он не дурак и не хочет как-нибудь встретиться лоб в лоб с пулей, то должен расколоться. Хотя, с другой стороны, напрямую Галину Константиновну это никак не касается. Всё косвенно. Одни домыслы. Нанимал их некто Рыжий, который, естественно, всё будет отрицать. А то, что она Генчику баксы дала, так тут у неё тоже отмазка найдётся. Ах, ах, он пришёл ко мне домой, стал просить денег, я и дала — семья ведь у него бедная. Так что к ней, даже с показаниями Генчика, не придерёшься.

— Так она за баксы удавится! Никто в городке не поверит, что она за так кому-то что-то дала. Тем более такие деньги!

— Ты не поверишь, я не поверю, весь городок не поверит, а что толку? Улик-то нет. Я даже не уверен, сможем ли мы Генчика привлечь. Свидетелей нет, сам пострадавший (который, кстати, нападение отрицал) скончался. Вот такой, Иван, расклад. Сам видишь. Тёща твоя сладкая заковыристая тётка оказывается. Ох, заковыристая! Своего не упустит. Не чета моей шелковой Марьивановне. И, судя по связям, подозреваю, проделывала она такое не один раз. Н-да. Не нравится мне этот “квартирный вопрос”. Нужно будет ребят из управления побеспокоить. Пусть покопают. Может, что интересное про твою Галину Константиновну найдут…

Андрей Зенкевич всё говорил и говорил, а Иван чувствовал, что смертельно устал. Устал крутиться, как заведённый, устал от лиц, разговоров, интриг, Катькиного молчаливого бойкота. Устал от работы, выматывавшей его до предела. Устал от неприятного ощущения, что у тебя за спиной происходит нечто такое, чего не увидишь, даже обернувшись.

Это чувство беспредельной усталости достигло своей наивысшей точки в тот момент, когда Иван входил в квартиру, из которой вышел почти сутки назад. И испытал огромное облегчение, когда понял, что Катя отправилась с Вадиком на прогулку. На плите он нашёл теплые котлеты и рисовую кашу. Поев прямо из кастрюли, он принял душ и лёг спать. В жизни ему этого так не хотелось, как сейчас — спать, спать, спать.

Утром, отправляясь на работу, всё было как обычно. Катя приготовила завтрак, на ходу болтая с Вадиком, отвечавшим ей на своём пока ещё непонятном языке.

Она уже давно не спрашивала у Ивана, когда он вернётся с работы. Впервые за это время Ивана уязвило такое равнодушие. Ему очень хотелось услышать её вопрос и сожаление, если окажется, что он вернётся поздно. Но такие вопросы ушли в небытие, как и погони друг за другом голышом по квартире или совместное принятие ванны. Что осталось у них хорошего? Вадик. Это булькающее, агукающее и гудящее существо, с упоением рассматривавшее окружающий мир. Только он. И ничего больше.

— Ты что, подрался? — кормя Вадика, спросила Катя мимоходом, словно только сейчас это заметила.

— Немного.

— И с кем это тебя угораздило?

— С одним приятелем твоей мамаши.

— С кем? — переспросила она с чуть заметным раздражением.

— С Генчиком. Тем самым, который избил деда.

Рука Кати застыла в воздухе. Она пристально взглянула на мужа.

— А ты что не знала? — усмехнулся Иван, вероятно, только теперь понявший причину угнетённого состояния жены.

— Что ты несёшь?

Иван понимал, что нарывается на скандал. Но уже не мог остановиться. Сказывалась обида на утреннее бесчувствие Кати, на её холодность и скрытность. Ведь она знала, должна была знать о замыслах матери!

— Я не несу, а говорю. Ты ведь знала. Знала, что мамочка задумала. Знала с того самого момента, когда она предложила поселить деда у нас. Как всё эффектно бы получилось. Дед живёт у нас, его избивают, он умирает. Такая прекрасная возможность проклинать зятя до конца его дней.

На этот раз Катя покраснела, неловко пересадила на другое колено Вадика, поправила выбившуюся прядь волос.

— Я не хочу слышать эти гадости, — произнесла она наконец. — Мне надоело. Это моя мама… И ты не имеешь права так о ней говорить!

Вадик, уловивший настроение родителей, сморщился, готовясь заплакать.

— А она говорит обо мне без всяких прав, — пожал плечами Иван. — С чего бы это? Причём с такими подробностями, словно сама с нами живёт.

— Ты… ты… — Катя подхватилась, видимо, находясь на грани истерики. — Ты всегда её ненавидел! А не мешало бы посмотреть на себя! Жрёшь из кастрюли! Да, да! Я знаю! Ты оставил вчера в котлетах ложку! Ты кофе мешаешь ножом, и его же вылизываешь! Вечно одежду везде разбрасываешь! Дома сутками тебя нет! Меня уже во дворе жалеют, словно вдову!

Она задохнулась, расплакалась и выбежала из кухни.

Иван с глухой тоской остался за столом. Потом поймал себя на том, что действительно помешивает кофе ножом. Вспышка ярости и смутное чувство вины заставили отшвырнуть этот неуместный предмет.

На работу он уехал в отвратительном настроении. В таком состоянии и делать ничего не хотелось. Но он обещал доделать плитку в ванной одного своего постоянного клиента, с которым Иван уже был на “ты”. Клиенту очень нравилась работа Ивана, поэтому он после нескольких мелких заказов подрядил его делать евроремонт в квартире. До окончательного расчёта оставались последние штрихи. И если уж Иван обещал сделать что-то к такому-то числу, то сделать было нужно. Клиент хотел удивить ремонтом жену, уже который месяц разъезжавшую по заграницам. И удивить непременно сегодня.

Ключ от квартиры у Ивана был свой. Доверие клиента было полным. Впрочем, выносить из квартиры, кроме импортной сантехники и кухонных приборов, было нечего.

Как Иван и опасался, всё валилось у него из рук. Работа, даже эта простая, на час, не шла. В довершение всего из кармана его комбинезона выпала тяжёлая отвёртка и по закону подлости грохнулась прямёхонько на серо-стального цвета германский унитаз, образовав в нём очевидную трещину.

Через три часа заявились хозяева. Жена клиента, подметая полами роскошной шубы сверкающий паркет, прошлась по квартире с таким видом, словно на ремонт ей было абсолютно наплевать. Но стоило ей увидеть в унитазе трещину, как тут же зашлась в крике:

— Я так и знала! Где мы теперь найдем второй такой же? Это же был эксклюзив! Мы за этой сантехникой специально к фрицам ездили! Стас, ну посмотри, что этот безмозглый идиот наделал! — чуть не плача, обернулась дама к мужу. — Видишь? Нет, ты видишь? Пятьдесят баксов коту под хвост!

Лицо клиента, с которым Иван был на “ты” и часто пил коньяк после работы, серело с каждой секундой. К серости лица прибавилась и надменная отстранённость.

Покричав ещё минуту, дама пулей выскочила из квартиры, предоставив мужу неприятные переговоры с работником.

— Н-да, — цокнув, растяжно произнёс клиент, заглядывая в нутро унитаза. — Что ж ты так схалтурил, дружок? Тут, как ни крути, придётся мне у тебя пятьдесят баксов вычесть. Хотя, так уж и быть… скину тридцатник.

Он сказал это с такой снисходительностью, с таким чувством собственного превосходства, что Иван, до этого чувствовавший вину, даже побледнел от вспыхнувшей ярости.

— Послушай, Стас, — процедил Иван, — не нужно так со мной. То, что я на тебя работаю, совсем не значит, что я ниже, глупее или грязнее. Думаешь, я буду унижаться перед тобой за эти сраные пятьдесят баксов? Не буду. Если я виноват, можешь удерживать. Слова не скажу. Но не нужно так выставляться.

Забрав деньги, причитающиеся за работу (с вычетом пятидесяти долларов), Иван поехал домой. Неспокойно у него было на душе. Муторно, как после грандиозной попойки. Да и совестно как-то перед Катькой. Может, она действительно ничего не знала про тёмные делишки матери. Та всегда дочь от неприятностей ограждала.

По дороге купил цветы — незаменимый элемент примирения. В конце концов он в самом деле иногда вёл себя как свинья — наследие курсантской жизни. А всего-то и нужно было — не вываливать на него всё раздражение сразу, а тоже по-своему воспитывать, напоминать ему об аккуратности.

Но тревожные ожидания от этих размышлений не развеялись. Более того, они оправдались.

Перед дверью, в лучших традициях семейных драм, стояли три чемодана и большая сумка, с которой он ездил в Москву на закупки — все его вещи. Иван прислонился к косяку двери, потёр ладонями лицо, вздохнул и опустился на корточки.

Первое, что он почувствовал — досаду. Потом в секунду накатила обида. А в следующую секунду в его душе правила бал горькая ирония.

Дурак с тремя чемоданами остался на лестничной площадке. Он дал всё, что от него требовалось. Катеньке положение разведённой (а то, что вслед за чемоданами последует развод, он не сомневался), их сыну — свою фамилию. Всё, мужик. Ты и так задержался в этой квартирке. Вот Бог, вот порог — скатертью дорога. Ты многого хотел, брат. Хотел жить своей жизнью, хотел разделить с женой трудности, справедливости хотел. Вина твоя очевидна, мужик. С какого боку ни посмотри.

Поднявшись, Иван нажал кнопку звонка. За дверью слышалось движение, но долго никто не отвечал. Потом послышался враждебный голос сестры Галины Константиновны:

— Что тебе нужно?

— С женой поговорить.

— Не о чем тебе с ней говорить!

— А мне кажется, это не ваше дело.

— Это моё дело! Моё! Понятно тебе? А теперь убирайся, пока я милицию не вызвала.

— Позовите Катю! — грохнул кулаком по двери Иван.

— Нету её здесь! — завизжала тетка. — И Вадика нету! У матери они! Если ещё раз стукнешь, точно милицию вызову! Мы тебе покажем! Ты нас ещё не знаешь!

Иван несколько раз выдохнул, стараясь унять яростную дрожь. В любой ситуации можно было найти комические стороны, удерживавшие человека от ещё больших глупостей. Он представил себя стоящим на лестничной площадке с букетом бесполезных теперь уже цветов и тремя чемоданами под боком, и эта картина несколько ослабила железную хватку злости. Глупейшая ситуация. Глупее трудно представить.

Подхватив чемоданы, он спустился на лифте вниз и вызвал из ближайшего телефона-автомата такси.

Машина прикатила быстро, как-будто ждала за поворотом. И хотя смеркалось, таксист и Иван быстро нашли друг друга. Ивана с его чемоданами трудно было не заметить. Иван уже усаживался на переднее сиденье, когда снова его взгляд наткнулся на букет в блестящей упаковке. Выглянув в окошко, он прикинул, куда бы его выкинуть. Но тут он заметил женщину. Обычную женщину, возвращавшуюся с работы. В её руке была увесистая хозяйственная сумка.

— Пошли домой, скотина такая! — оглянувшись куда-то в темноту, произнесла женщина. — Не успел отойти, как уже нализался… Ты идёшь или нет?

Иван вышел из машины и протянул цветы женщине.

— Это вам.

Женщина замерла испуганно и уставилась на букет. И уже когда Иван запрыгивал в машину, услышал ошеломлённое:

— Фантастика…

Люк самолёта открылся и перед Иваном, далеко внизу, возник мыльный пузырь земной поверхности, парившей в тугом, хлестком, дымчатом воздухе. И как всегда перед решительным шагом вниз всё его существо замерло от контролируемого, приятного ужаса, сворачивавшего в клубок все внутренности. Ему понадобилась секунда, чтобы преодолеть невидимый барьер, воздвигаемый в сознании древним инстинктом самосохранения, после чего он вытолкнул своё тело в бездну, наполненную гулом воздуха, рассекаемого его собственным телом.

Что могло сравниться с чувством свободного падения? Иван часто задавал себе этот вопрос. По сути, он задавал его себе с тех самых пор, как начал прыгать с парашютом в четырнадцать лет. Секс? Хорошая еда? Общение с друзьями? Рождение сына? Всё это, по-своему, многое значило, имело свою степень важности, и доставляло свою долю радостных ощущений. Но ничто не могло сравниться с падением, с бурей неописуемых и неопределённых эмоций, возникавших в процессе падения. Это походило на добровольное безумие, на радость открытия, когда ты ощущаешь себя всемогущим и ничтожным одновременно.

Резким, десятки раз отрепетированным движением Иван дернул за скобу у себя на рюкзаке. Послышался характерный лёгкий хлопающий звук, и над его головой расцвёл оранжевый нейлоновый купол. Падение замедлилось, превратившись в свободное парение. Стучащая с висках нотка подспудного беспокойства уступила место расслабленности. Земля была всё ещё далеко внизу. Хорошо был виден аэродром, огромное поле, покрытое пожухлой травой, дома, тропинки и дорожки, по которым ходили крошечные люди-точки.

“Обязательно возьму с собой Вадика, когда подрастёт”, — пришла решительная мысль.

От сознания того, сколькому он сможет научить это крошечное пока, но уже бойкое существо, Иван наполнился скупой отцовской нежностью. А сколько впереди дел, которые можно делать вместе! Ходить в баню, на аттракционы, чинить сломанный велосипед или машинку, изучать буквы… И всё — вместе, чувствуя его маленькую ручку в своей руке, с приятной гордостью перед окружающими отзываясь на его: “Папа!”, вести его, объяснять, отвечать на вопросы, смотреть и угадывать в нём свои собственные повадки…

Ощущение радости не могли омрачить даже воспоминания о разводе — самом скандальном и мерзком событии в его жизни. Всё было бы, возможно, тихо и просто, если бы не Галина Константиновна и её сестра. Катя разыграла спектакль “Вадик — мой сын, и ты его не должен видеть”, наверняка, под давлением матери и тётки. А вообще было видно, как Катя от всего устала, и изображала из себя яростную курицу-наседку только при родичах. Привычка во всём полагаться на мнение матери служила Кате плохую службу. Она всё ещё не хотела расставаться с миром детства, в котором не нужно принимать собственных решений, не нужно задумываться о своих поступках и словах.

Вопреки опасениям, суд прошёл без осложнений. Возможно потому, что Галина Константиновна, эта ударная сила семьи, попала в больницу с раком желудка. Не хотелось злорадствовать и думать о мистических банальностях, типа того, что всё зло человека ему же стократно и возвращается, но и сочувствия никакого Иван не испытывал. Даже когда тёща вернулась из больницы, потеряв там и свою приятную полноту, и резкость в движениях, а оставив на себе лишь тёмную, болезненно сгорбленную тень былой Галины Константиновны, Иван не ощутил жалости. Несмотря на болезнь, тёща оказалась верна себе. Когда Иван звонил Кате договориться о том, когда он сможет побыть с сыном, Галина Константиновна либо бросала трубку, либо откровенно лгала о том, что дочери и внука нет дома. Некоторые люди, даже падая, от злобы тащили за собой всё, что любили и любят другие. Такова уж их натура. Как у того скорпиона, пытавшегося переплыть реку на спине лягушки.

Развод Иван переживал тяжело. Пил беспробудно. Работу забросил. Хорошо, Серёга с Ленкой помогли. В гости заявлялись частенько, вытаскивали его то на природу, то на концерт какой-нибудь. Оттого и у самого Ивана вкус к жизни появился. Даже решил снова начать прыгать с парашютом, благо в клубе осталось полно знакомых. В тот же клуб ходили и ребята из части, где раньше служил Иван. Его помнили. Помнили его вечера в гарнизонном доме офицеров, когда Иван наяривал на своих клавишах. На спор мог и джаз сбацать, и из Моцарта что-нибудь продемонстрировать. Помнили его легендарные перепалки с начальством. Всё помнили. И потому не переставал Иван ощущать себя частью армейского братства, так много ему давшего в жизни.

Те же ребята подкинули ему свежих новостей из части. Майор Бардачный, оказывается, уже месяц сидел на Володарке под следствием. Едва приняв должность командира части, предприимчивый майор организовал в пустующем помещении казармы маленькую мебельную фабрику. Рабочих, естественно, набрал из числа солдат. Мало того, Бардачный тратил бензин части, как свой собственный. Короче, развернулся бы майор Бардачный, да обрезали ему крылышки нежданно явившиеся в его кабинет следователи. Взяли под белы рученьки и увезли в решётчатой карете.

Каждому своё, каждому своё…